– Не стану.

– Солененького? А? Ты гляди, какие огурцы-то. Ну, не надо. Сиди, сиди!

К телеге подошла собака, понюхала у лошади хвост и ушла опять на завалинку.

В кабаке засветился огонь и видно было, как мужик вылил шкалик в стакан, выпил, утерся полою и, заговорив с целовальником, стал раздирать пальцами кусок вяленой рыбы. Видно было, как целовальник безымянным пальцем скостил что-то на счетах, поглядел сонными глазами на свечку, почесался и вылез из-за стойки. Наконец оба они вышли на крыльцо, и мужик сказал целовальнику:

– Глякась, какую я себе бабу везу.

– Да, баба ничего, - зевая, ответил целовальник.

– Гм!..
– сделал мужик, залезая в телегу.
– А ты как об нас полагаешь? Ну, да ладно же. Прощай. Матри, коли што, так ты и тово, алибо што. С нашими тогда наказать можно. Гляди, не прозевай.

– На что зевать, - сказал целовальник, - С богом!

Лошадь тронулась.

– Ах, постой, брат, постой! Какая тут такая вотчина есть Свербеева господина? Не слыхать? Ай Гордеева?

– Гордеева, - подтвердила баба.

Целовальник задумался.

– Не слыхал что-то. А тебе на что?

– Да вот молодке-то моей туда было нужно, беспременно нужно побывать. Девочка у нас с ней там есть. А то вот что. ну-кось, как тебя звать-то?

– Анисьей.

– Ну-кось, Анисья, покажи-кось ему, где у те там прописано. Он эти все дела разберет.

Баба полезла было за пазуху и задумалась.

– Что ж ты?
– сказал ей мужик.
– Да ты не бось, дура, он не отымет. О, глупая! Он только глянет одним глазком и все узнает. На что ему твоя записка?

Баба послушалась, развернула тряпочку, достала оттуда лоскуток бумаги и отдала его целовальнику. Целовальник вошел в избу, а мужик стал копаться в каком-то лукошке, приговаривая:

– Он разберет. Ишь завязал, теперь ни в свете не развяжешь. Разберет. Как не разобрать. Мужик вострый. Не развяжешь. А, мухи те ешь! Развязал. Эй! Как тебя? Анисья! На-ка, закуси! Неравно поесть захочешь, - сказал он, сунув бабе два кренделя.
– Ребятенкам везу. Они у меня охотники смертные. Что ж ты?

– Я не хочу, - отозвалась баба.

– Ешь, дура, ничего.

– Я не хочу.

– Говорят: ешь, черт!

Баба взяла крендели, но не решилась есть.

Целовальник вышел на крыльцо.

– Ну, как дела?
– спросил его мужик.

– Тут написано - Целибеево. Это Боркu должны быть.

– Борки. Это за Шелепихой? Знаю. Ну, теперь найдем. Будь спокойна! уверил он бабу. Она завернула опять бумажку в тряпицу.

В поле совсем почти смерклось. Проехав деревню, мужик вытащил из-под себя зипун и отдал бабе, говоря:

– Возьми укройся зипунишкомто, все тепле.

Баба сказала: "На что?" - однако оделась.

Немного погодя мужик обернулся к ней, посмотрел ей в лицо и спросил:

– И чего ж ты давеча, глупая, испужалась?

– Когда?

– Когда! А как встрелся-то я тебе?

Баба ничего не отвечала.

– И есть ты баба, - заключил мужик.
– Глупый твой разум. Нешто мужик может обидеть? Эх, ты!
– и еще немного погодя прибавил: - Вот девочку твою найдем.

– Дай-то господи, - шепотом сказала баба.

– Где ж у те хозяин?

– Помер хозяин у меня, вот другой год пошел.

– Одна живешь?

– Одна. У купца в стряпухах живу.

– Кто ж тебе записку дал?

– Этот, писарь дал.

– Какой писарь?

– А в шпитательном. Я там номерок выправляла.

– Ну?

– Ну, и сказал мне этот писарь, что, слышь, в деревню девочка отдана в шпитонки.

– А много ли он с тебя взял?

– Сперва-то было пять целковых просил. Я ходила, ходила, три раз ходила. Первый-то раз сказали, за шестьдесят верст в деревню отдана, я и пошла.

– Ну, что же? не нашла?

– Нет, нашла, да чужую, не свою. Моей-то четвертый годочек пойдет, а этой уж восемь лет.

– Значит, зря проходила?

– Зря.

– А в другой?

– А в другой опять записку дали, по Можайке, за Можаем за городом еще за сто верст. Ну, там сказали, померла, слышь, девочка-то. И звать совсем не так. Моя-то Прасковья, а эта Анфиса Егорова.

– Ну, писарь-то что ж говорит?

– Говорит, ошибка, говорит, вышла. Номера перепутали. Теперь, говорит, беспременно найдешь.