– И вообразить не могу, что вас заинтересовало, - сказал я.
– Обычный выстрел в упор. В Севастополе я десятки таких ран видел после рукопашных.

– Это верно, - согласился лекарь, - рана как рана. А любопытно то, что за полчаса, которые вы определили между выстрелом и нашим осмотром тела, оно не должно было охладиться до такой степени. Вот и темка для какого-нибудь студента: "Влияние внешних условий на скорость охлаждения трупа".

– Фу!
– поморщился я.
– Что за удовольствие. И пользы-то никакой для живых.

Шульман ухмыльнулся:

– А какое удовольствие вам, артиллеристам, рассчитывать разлет шрапнели?

Я собрался возразить.

– Ну да, ну да, - опередил меня Шульман.
– Это для славы оружия и блага Родины.

– Но за какое время, вы думаете, - сказал я, - он мог остыть до такого состояния?

– Часа за два, - был ответ.

– Нереально, - сказал я.
– Что же, он умер двумя часами раньше, чем курок спустил? Этак выходит, что он уже неживым в беседку пришел.

– Выходит, что так.

– Мистика, Яков Лаврентьевич. Переменим предмет. Меня такая тема совершенно точно лишит сна.

– Могу снотворное предложить, - ответил лекарь.
– Батарейный командир, между прочим, воспользовался.

– Естественно, - сказал я.
– Такие переживания... Держу пари, что у следующего помещика он потребует сдать детей нашему караулу.

Мы посмеялись над некоторыми странностями нашего подполковника, пришли в хорошее расположение духа, и лекарь, поскольку портвейн в бутылке иссяк, отправился на свою квартиру. Федор поехал его проводить.

Я написал под свидетельством фамилии и чины офицеров, задул свечу, лег на сенник, но не смог заснуть, пока не вернулись Федор и старик. Хотя какая все же странность: что мне было до них?

X

Когда я проснулся, никого в избе не было. Я вышел во двор. Федор возле сарая чистил коня, приговаривая ему нежности.

– Ваше благородие, - сказал он.
– Поздравляю вас с праздником.

Я хотел удивиться, но припомнил, что сегодня наш батарейный праздник*; я полез в карман, нашел рубль и подарил Федору.

______________

* Общий праздник гвардейской артиллерии был приурочен к церковному празднеству - Преображению господню, который отмечался 6 августа. Помимо того, каждая батарея избирала себе в заступники кого-нибудь из святых и в день, отведенный ему в церковном месяцеслове, праздновала свой праздник. Судя по дате, которую называет в свидетельстве штабс-капитан Степанов, их батарея считала своей заступницей Деву Марию - Богородицу.

– И я тебя поздравляю, - сказал я.
– А сейчас возьми бумагу - на столе лежит, объедь офицеров - пусть подпишут. Все, кроме Нелюдова... А что, наш хозяин давно ушел?

– Давно, - ответил денщик.
– Шальной он какой-то, ей-богу. Встал с зарей, потоптался, бумагу вашу прочел, помолился, сапоги в руки - и пошел. Хоть бы сала кусок предложил, так нет, скрылся.

– А ты разве не спал, что видал?

– А я и сплю, и вижу, - сказал Федор и добавил с упреком: - Я же вчера трезвый был, не то что, как говорят, Еремин.

– Вот и хорошо, - похвалил я.
– Так и должно.

– Что в этом хорошего, - возразил Федор.
– Спал чутко, как Жучка какая, разве выспишься?

– Сегодня свое возьмешь. Ну, езжай. У командира меня жди.

Выбравшись, с ленцою собравшись, я оседлал Орлика и поехал к подполковнику Оноприенко. Возле церкви собирался местный народ. Встречавшиеся мне солдаты все имели радостный вид. На крыльце поповского дома подполковник отдавал распоряжения фельдфебелю.

– Вы вовремя, Петр Петрович, - сказал командир.
– Приезжал исправник, просит помощи - мятежники объявились. Я думаю, как поступить.

Зная характер командира, я ответил: "Дело хорошее, и людей надо дать. Только надо предупредить канониров, чтобы не ставили себя под пули".
– "Вы думаете, это возможно?" - "Конечно. Иначе Лужин и сам бы их взял. Он хитер. Убьют кого-нибудь - ему ничего, а у нас - потери в расчетах".
– "Вы правы", - ответил подполковник. "У него приставы есть, сельская стража, пусть подымет, - продолжал я.
– Силами армейского подразделения, конечно, легко исполнять службу". Командир кивнул, и я подумал, что исправнику будет дан отказ. Это доставило мне удовольствие. Но я ошибся. "Все-таки и нам следует принять участие, - ответил подполковник.
– Это наш долг, и кроме того, люди войдут в должное настроение. А то ведь многие считают - прогулка. Так и решим, - сказал он.
– Вчера Нелюдов, хотя не по очереди - по жребию, а дежурил. Мне будет неловко его посылать, и потом - он горяч, поспешен... Так что, Петр Петрович, я вам поручаю. Возьмите два взвода, надеюсь, хватит... Лужин говорит, что мятежников - малая группа. Он сейчас вернется, вы с ним и обговорите... Я полагаю, - сказал командир, - к полудню управитесь. Тогда в полдень и построимся на праздник. А не управитесь, так часа этак в три..."

Поп, как раз вышедший из избы, пообещал свое участие в церемонии.

Я молчал, соображая, каким образом увильнуть от подлого дела. Наотрез отказаться было нельзя - хоть и не в уставной форме говорилось, но это был боевой приказ. И никакой отговорки не имелось... К такому повороту событий я совсем не был готов и только ругался в душе...

Появился Федор со свидетельством, и командир зашел в дом поставить подпись. Тут же прибыл исправник с приставом и полутора десятком стражи. Лужин, обрадовавшись, как он сказал, сообщничеству со столь храбрым и опытным офицером, стал мне объяснять план пленения мятежников. Численности их он не знал; крестьяне, доложившие ему о мятежниках, видели двоих, но, вероятно, их больше, десяток. Заметили их в семь часов возле Шведского холма - это в четырех верстах от деревни. ("Почему Шведский?" поинтересовался я. "Дом там, по преданию, стоял, - сказал Лужин.
– Шведы сожгли. Вместе с людьми. Но и был когда-то дом, камни остались, меж деревьями лежат".) Скорее всего, говорил Лужин, мятежники и сейчас там, потому что днем передвигаться по мирному уезду они вряд ли рискнут.