– Да. Ладно... Хорошо! Как и договорились. Нет, это вряд ли... Посмотрим. Что? Я же сказал - вряд ли...

Надя рывком сдернула шубку с вешалки, схватила сумку, опрокинув прислоненный к тумбочке зонтик, изо всех сил пнула его ногой и выбежала в знобкую предновогоднюю морось.

Вон из дома!

* * *

После класса Маргота ворвалась в Надину уборную с боевым кличем: "С наступающим!" - деловитая и оживленная как всегда.

И чего мы такие кислые, а? Ба-а-а, Кошка, такой праздник, грех кукситься!

– Ой, Марго, - у Нади вдруг перехватило дыхание, но она быстро овладела собой, - паршиво все у меня. Слушай, - она указала глазами на соседок по гримуборной, - давай где-нибудь поговорим?

– Тогда одевайся по-быстрому, спустимся в зрительский буфет.

Надя наскоро переоделась, подправила косметику, и они с Марготой рысцой потрусили в буфет, словно две породистые лошадки, нервные и норовистые, цокающие копытцами и потряхивающие разномастными хвостами.

– Ну, рассказывай, - Маргота взяла бутылку шампанского, шоколадку, разлила вино по бокалам, чокнулась с Надей, залпом выпила свой бокал и приготовилась слушать.

– Да собственно, рассказывать-то и нечего - так, ерунда какая-то... Ну, про Лариона ты знаешь. А про Володьку... В общем, у него другая!

– Ну и что? Делов-то! Это с каждым нормальным мужиком случается. Дура ты - он тебя любит, это ж ежу понятно! Ну, трахнул кого-нибудь пару раз: что ж теперь, разводиться? Ты, Надька, смурная какая-то, надо тебе встряхнуться. Оттого и мужика на сторону потянуло... Тебе любовника завести надо, вот что!
– Маргота заново наполнила бокалы.
– Ну, подруга, с наступающим! Не горюй, это все перемелется. Закрутишь романчик и, глядишь, Володька твой сразу очухается - поймет, какое чудо теряет. Слушай, а вы... небось с ним раз в год по чайной ложке?

– Да нет... скорее наоборот. Он в последнее время... ох, не могу, тошно! Сорвалась бы, кажется, отсюда к чертовой матери...

– Так, застаю на месте преступления!
– раздался за спиной у Нади громовой голос Марика Гиндина, солиста оркестра. Она не помнила, на каком инструменте он играл: то ли на гобое, то ли на флейте, только знала - Марик слыл самым знаменитым на весь коллектив бабником и любителем выпить.

– Пьянствуют! Вдвоем!! И без меня!!! Да, за это... за это расстрелять вас мало!
– Марик был уже весьма подшофе.

– Уж Герман близится, а полночи все нет!
– пробасил он, приставил к их столику третий стул, водрузил на него перевернутый бокал, крикнул на весь буфет с пафосом трагика: "Здесь занято!" - притопнул ногой, торжественно воздев руку королевским приветственным жестом, подмигнул прыснувшим дамам, горделиво прошествовал к буфетной стойке и через пару минут вернулся с двумя бутылками шампанского.

– Вот вам! Это неминуемая расплата! Матриархат, понимаете ли... Чего удумали - пьют без мужиков! Распустились совсем, понимаете ли... Да, как вам не стыдно пить без Гиндина, когда Гиндин - вот он, всегда на посту!

Он ударил себя в грудь все в той же театрально-патетической манере, разлил по бокалам шипучее золотистое марево, чокнулся и уже нормальным человеческим голосом сказал:

– За вас, девочки! За вашу красоту, за ваш талант, с наступающим...

"Налеты" Гиндина никого в театре не удивляли, подруги приняли это как данность и, отпустив тормоза, окунулись в предпраздничную атмосферу вольной театральной игры, преисполненную дураческих выходок, розыгрышей и балагурства.

Близилось время, когда фойе заполонит светски-улыбчивая, раздушенная и говорливая зрительская толпа, и буфет будет работать только для зрителей, и оркестранты в смокингах, похожие на усатых жуков, покинут его и переместятся в курительную, и двери, ведущие из буфета в служебные помещения, охраняемые военными, сомкнутся за ними, чтобы отделить, отгородить друг от друга две реальности: обыденность и тайну театра - эту зыбкую светотень, рожденную из слияния закулисной ночной стихии и магического света рампы.

Но пока двухстворчатые двери, разделяющие эти миры, то и дело распахивались, пропуская в буфет артистов оркестра, которые, выпив бокал-другой, шли переодеваться в свои смокинги. Балетные чертили в пространстве невидимые узоры своим упругим полетным шагом, кивали друг другу и мчались навстречу Новому году - шуба, дубленка, куртка или пальто, порыв ветра на улице, прищур усталых глаз, чуть надменная внешняя беззаботность - ни тени понурости - твердый шаг и выпрямленная спина, на лицах - отблеск софитовой увертюрной торжественности, будто обыденность не смеет коснуться их своей безысходной печатью, - танцуй, жизнь, танцуй! щелчок жетончика в турникете метро, стук захлопываемой дверцы автомобиля: кто на чем по домам... лелея в сердце надежды на будущее, высоко поднимая голову, подставляя ветрам лицо, осиянное радостью, - танцуй, жизнь! И эта потаенная радость как фонарик, как неприметный мерцающий огонек вливается в нездоровую полумглу громадного города, искрится и дышит, и дыхание этой тихой радости касается замороженных окон - окна оттаивают и в них загорается свет.

Лица... мелькают... как хорошо!
– тлело в Надином разомлевшем сознании.
– Я их всех люблю. Да! Ведь не виноваты они, что снуют тут по-муравьиному, выгадывают что-то, интригуют, кусаются... Просто они поддались стихии игры и таковы правила.

Гиндин все подливал и подливал шампанского, к их столику подсаживались, шутили, пили и растворялись в небытии ускользавшего года... Марик кричал, перефразируя строфу из "Пиковой дамы": "Уж Гиндин близится, а полночи все нет!" - и хохотал, хохотал, подмигивая девчонкам и радуясь неизбежному, - до Нового года чуть меньше шести часов...