"Иосиф, Вы поедете в Россию?" - "Я там никому не нужен".- "Не кокетничайте! Вам там проходу не дадут. Вас будут носить на руках - вместе с самолетом. Толпа навалится, снесет Шереметьевскую таможню и пронесет вас до Москвы на руках с песнями. Или до Петербурга. Хотите - на белом коне".- "Вот потому и не хочу. Да и мне там никто не нужен".- "Неправда! А как же маленькие интеллигентные старушки, ваши читательницы,- библиотекарши, музейные работники, пенсионерки, жительницы коммунальных квартир, которые боятся выйти на общую кухню со своим облупленным чайником? Те, что в филармонии стоят сзади, у колонн, где дешевле? Вы не хотите им дать поглядеть на себя издали, вашим настоящим читателям? За что вы их наказываете?" Это был нечестный прием! Бестактный и нечестный! Он или отшучивался: "Вот я лучше к своим любимым голландцам поеду", "Обожаю итальянцев, еду к итальянцам", "Чудные поляки! Они меня зовут", или сердился и тоже бил наотмашь: "Они не пустили меня на похороны отца! Мама без меня умерла - я просил - они отказали!" - "Кто отказал - ваши читатели?"

Хотел ли он съездить домой? По-моему, поначалу, во всяком случае, очень хотел, но не мог, боялся прошлого, воспоминаний, напоминаний, разрытых могил, боялся своей слабости, боялся разрушить то, что он сделал со своим прошлым в своих стихах, боялся оглянуться на прошлое, как Орфей на Эвридику,- и потерять его навсегда. Он не мог не понимать, что его единственный читатель, его настоящий читатель - там, он не мог не знать, что он - русский поэт, хотя он и убедил себя - одного лишь себя,- что он поэт американский. Он писал стихи по-английски, он переводил свои стихи на английский язык, он сердился на кислые порой рецензии, на очень близких друзей, решавшихся сказать ему, что - да, слова на месте, Иосиф, но стихотворения не получилось, потому что, знаешь ли, в английской поэзии другие законы... Ему ли было не знать все на свете о поэтических законах,да он сам их создавал! "Не говори Иосифу, но, знаешь, опять подходили американцы и спрашивали: "Скажите, это правда, что он действительно гениальный поэт?" Что он знал и о чем догадывался? У него есть стихотворение о ястребе в горах Массачусетса, который взлетает так высоко, что поток восходящего воздуха не дает ему опуститься назад, на землю, и ястреб погибает там, на той высоте, где нет ни птиц, ни людей, ни воздуха, чтобы дышать. Так мог ли он вернуться назад? Зачем я и другие мучали его этими вопросами о возвращении? Мы хотели, чтобы ему было приятно, хотели, чтобы он видел, знал, как его любят - ведь мы сами так любили его! И я до сих пор не знаю, хотел ли он этих уговоров "съездить навестить", или же они терзали его больное сердце. "Иосиф, вас приглашают выступить в колледже. Вот две даты: февраль или сентябрь?" - "Конечно, февраль. До сентября еще дожить надо!" И, отрывая очередной фильтр от очередной сигареты, рассказывал очередной "черный" анекдот:

Муж

"Врач сказал мне, что это - конец. Я не доживу до утра. Давай всю

ночь напоследок заниматься любовью и пить шампанское!"

Жена

"Ишь, какой умный! Тебе-то утром не вставать!"

Надо ли было обращаться с ним как с "больным" - говорить о погоде и ходить на цыпочках? Приехал на выступление к нам в колледж, белый, как мука, измученный тремя часами дороги - для таких вызывают 911. Выпил вина, выкурил полпачки сигарет, блистал, читал стихи, стихи, стихи - курил и читал, наизусть, свои и чужие, и еще курил, и еще читал, и уже слушатели стали белыми от его антиамериканского дыма, а он был в ударе - порозовел, сверкал глазами, и еще читал, и еще. И когда по всем расчетам ему надо было лечь в постель с нитроглицерином под языком - захотел еще говорить, и отправился к гостеприимным хозяевам, издателям "Салмагунди", Бобу и Пегги Бойерс, и говорил, и пил, и курил, и блистал, и смеялся, и в полночь, когда уже побледнели стойкие и привычные хозяева и мы с мужем отвозили его в гостевой дом, его энергия выросла в той же пропорции, в которой наша упала. "Какие замечательные Бойерсы! Какой он умный! Какая она красивая! Как не хочется уходить из таких гостей - но мы их немножко замучили. А теперь будем общаться по-настоящему!" По-настоящему - значит по-русски. И мы просидели еще до трех утра в пустой гостиной гостевого дома, говоря обо всем на свете - потому что Иосифа интересовало все на свете, рыская по ящикам в поисках штопоров для новых бутылок красного вина, наполняя тихий американский приют клубами запрещенного дыма, тщетно обшаривая кухню в поисках остатков еды от дневного приема ("Надо было припрятать lo-mein... Потом там еще была курочка вкусная... И холодную бы съели - надо было украсть! Ночью главный жор!") и разошлись под утро - мы полуживые, а Иосиф как будто бы ничего.

Он с какой-то необыкновенной нежностью относился ко всем своим петербургским друзьям, щедро хваля их достоинства, которыми они не всегда обладали. Когда дело касалось человеческой верности, оценкам его невозможно было верить - все у него были гении, моцарты, лучшие поэты XX века - вполне в русской традиции, привязанность у него была выше справедливости и любовь выше правды. Молодые писатели и поэты из России завалили его рукописями,когда я уезжала из Москвы в Америку, мои поэтические приятели приносили свои сборники и совали мне в чемодан:

"Он не очень много весит. Ты, главное, покажи Бродскому.

Пусть просто прочтет. Больше мне ничего не нужно - пусть просто

прочтет!"

И он читал, и помнил, и передавал, что стихи хорошие, и давал интервью, захваливая счастливца, а они присылали и присылали свои публикации. У похваленных кружилась голова, некоторые говорили:

"В сущности, в России два настоящих поэта: Бродский и я".

Он создал о себе ложное впечатление патриарха-добряка,- но видел бы молодой писатель, имени которого не назову, как плевался и кричал, страдая, Бродский, покорно прочтя зачем-то его рассказ с сюжетом, построенным на наслаждении моральной гнусностью:

"Ну хорошо, хорошо, после ЭТОГО можно дальше писать. Но как

он может после ЭТОГО жить?!"

Он никуда не поехал - все приезжали к нему. Всех приехавших водили к нему. Все убедились, что он и вправду существует, живет и пишет - такой странный русский поэт, не желающий ступить ногой на русскую почву. Его печатали в России в газетах, журналах, однотомниках, многотомниках, его цитировали, на него ссылались, его изучали, его печатали так, как он хотел, и не так, как он хотел, его перевирали, его использовали, его превратили в миф. Опрос на улице Москвы:

"Какие у вас надежды на будущее в связи с выборами в новый

парламент?"

Слесарь N:

"О, мне плевать и на парламент, и на политику. Я хочу жить,

как Бродский, частной жизнью".

Он хотел жить, а не умирать - ни на Васильевском острове, ни на острове Манхэттане. Он был счастлив, у него была любимая семья, стихи, друзья, читатели, ученики. Он хотел убежать от врачей в свой колледж - тогда они его не догонят. Он хотел избежать собственного пророчества:

"Между выцветших линий на асфальт упаду".

Он упал на пол своего кабинета вблизи другого острова, под скрещенными линиями двойной судьбы эмигранта - русской и американской.

"И две девочки-сестры из непрожитых лет,

Выбегая на остров, машут мальчику вслед".

Он и правда оставил двух девочек - жену и дочку.

Знаете что, Иосиф, если вы не хотите поехать с шумом и грохотом, не хотите ни белого коня, ни восторженных толп,- почему бы вам не отправиться в Петербург инкогнито?" - "Инкогнито?" - он вдруг не сердится и не отшучивается, но слушает очень внимательно. "Ну да, знаете - наклейте усы или так просто... Закройтесь газетой в самолете. Не говорите никому - вообще никому. Приедете, сядете на троллейбус, проедете по Невскому. Пройдете по улицам - свободный, неузнаваемый. Толпа, все толкаются. Мороженое купите. Да кто вас узнает? Захотите - позвоните друзьям из автомата,- можете сказать, что из Америки. А если понравится - позвоните приятелю в дверь: вот я. Просто зашел - соскучился". Я говорю, шучу и вдруг вижу, что ему совсем не смешно - и на лице его возникает детское выражение беспомощности и какой-то странной мечтательности, и глаза смотрят как бы сквозь предметы, сквозь границы вещей,- на ту сторону времени... он молчит, и мне становится неловко, как будто я подглядываю, лезу, куда меня не просят, и, чтобы разрушить это, я говорю жалким и бодрым голосом: "Ведь правда, замечательная идея?.."