Это его “в Казачок” – не сказал, как обычно, “в Стяг” или “в стан” – резануло слух. Фима покосился на сидящую рядом тетку, с выражением непереносимого страдания на мясистом лице обмахивавшуюся журналом.

– Если что, – продолжил Юра, – вечером созвонимся, договоримся о встрече. Вроде бы все, даже в “Александре Невском”, по-другому теперь настроены. Но пока ничего не поделаешь. Обсудим еще.

Чем дальше Фима слушал Юру Чичибабина, тем меньше его понимал.

– Юр, я что-то не понимаю, – Фима отвернулся к окну. – Что у вас там происходит?

Из Москвы приехали, что ли?

– Ну да, приехали, – растерялся почему-то Чичибабин.

Перехватило дух: неужели чаша весов качнулась в правильную сторону?

– Юрка, не томи. Ну что, что?

– Как – что? Ты не знаешь? Мы думали, знаешь… переживали за тебя, бог весть что думали…

– О чем ты?

– Ты не знаешь?

– Да о чем не знаю? Что, Тихого наконец сняли?..

– Фима, Стяг закрыли.

Перед КПП теснились припаркованные в несколько рядов машины. За забором, на центральной аллее, в шахматном порядке встали два автобуса с табличками “Дети” на лобовых стеклах. Обычно другие были автобусы – большие белые “Мерседесы” с эмблемами Владычного Стяга по бортам. В двери КПП свободно заходили и выходили люди. Дневальных уже не было.

Быстро как, быстро, не верится.

Продвигаясь вдоль машин, Фима понял, почему Чичибабин сказал “Казачок”: все это и впрямь напоминало обычный летний лагерь в конце смены – родители приехали забирать своих загоревших и возмужавших чад. Музычки не хватает.

– Мне бы Севастьянова не пропустить. Просили Севастьянова Николая забрать.

– Не выходил пока никто. Здесь стойте, не пропустите.

– Не могли, что ли, заранее известить? “Оздоровились, – с болью подумал Фима. – Теперь по домам”.

Самих стяжников здесь видно не было, и Фима поспешил внутрь.

На входе пропустил тугой рюкзак, который скакнул на него, подталкиваемый чьим-то коленом, протиснулся через узкий коридорчик КПП и вышел на территорию.

– Скоро их отпустят?

– Да потерпи, уже скоро.

– Сорвали, а теперь тянут.

– Они сами чего-то ждут, звали их уже.

Водители автобусов курили, развалившись на лавке. Поплевывали себе под ноги, никто их не одергивал.

Рассыпавшись небольшими группами, стяжники стояли возле Красного корпуса.

Некоторые родители прохаживались поодаль, поглядывая на спортивный городок, на полосу препятствий, на церквушку Георгия Победоносца, на Стену Славы, где слева от двуглавого орла – выдержка из Устава, а справа – столбик с описанием важнейших акций, проведенных Стягом. Гавка, размахивая ушами, носился от одних ног к другим, обнюхивал, облаивал, летел дальше.

На свежестриженном газоне – спортивные сумки. Стяжники переговаривались, отчего в ароматном утреннем воздухе стоял шум, как над пчелиным роем. Одни забивали в мобильник чьи-то телефоны, другие уже прощались, руки пожимали. Ничем не отличались они, вчерашние соратники, от любой молодежной стайки, на которую можно наткнуться возле стадиона или перед университетской библиотекой. Будто вынули из них что-то.

Фима стал высматривать своих.

Кто теперь здесь, в толпе расхристанной – свои? Много ли осталось? Юрка сказал: поговорил со всеми. Но ведь пятерку, из-за которой закрыли Стяг, остальные ненавидеть должны.

– Ты давай звони, приезжай. Что тебе там – ночь пути.

– Бог даст, все еще соберемся. Еще акцию не одну проведем.

– Твои бы слова…

– Сказали же вам: временно. Временно закрывают.

– Да, да.

– Да что вы тут лапшой своей трясете? “Временно”! Кончился Владычный Стяг, ясно?

– Ты думай как хочешь.

– Вот и думаю.

– Вот и думай.

– Хватит вам собачиться.

Поднял глаза и сразу увидел папашу. Тот стоял на крыльце штаба с Антоном, инструктором по рукопашке. Антон, видимо, только что показал ему: вон он, там, – и папаша мотал головой: вижу, вижу. Встретились взглядами. Отец помахал ему рукой, Фима нехотя ответил. Вызвали, значит. Не нужно было все же в анкете указывать.

Эти анкеты… бумажонки с длинным носом. Баба Настя как-то заполнила одну такую на школьном собрании. Папашка, слава богу, на собрания не ходил. Рвался – но баба Настя ему запретила. Деньги носил, когда нужно было – на ремонт, на учебники, на подарки учителям. Сам созванивался с родительским комитетом, проносил кому-нибудь из них на дом. На собрания ходила баба Настя. Однажды во время контрольной классная просматривала анкеты – и вдруг на весь класс: “Бочкарев, а почему тут у тебя в графе “отец” прочерк? Он ведь у тебя жив? Зачем же – прочерк?” И все оторвали головы от тетрадей и посмотрели на него…

Сейчас Фима почувствовал себя как на том собрании. Не хотел, чтобы папаша подошел к нему в присутствии кого-нибудь из стяжников. Может, сообразит – не будет лезть, постоит в сторонке?

Зачем приехал? Не ко времени он.

Вчера сидел с Надей, свесив ноги в ночную пустоту. Давила тоска. Обидно было – за себя. Горька и непривычна была роль отщепенца. Но вера в большое будущее Стяга – эта вера держала, не давала сломаться. Все. Конец. Суета вокруг – как финальные титры фильма, которые никто не прочтет: жалкие, ненужные, торопливо пробегают они по экрану, когда уже включен в зале свет и хлопают сиденья.