– Но ведь мы как ученые и как личности должны быть головным отрядом в области исследований, представляющих общий интерес. Правительства к нам прислушаются. Иного выхода не будет.

– Вы в этом уверены?

– Уверен так же, как в том, что сижу вот здесь.
– Он исподлобья взглянул на Ника.
– А вы - нет?

Я хотел бы обладать такой же уверенностью. Быть может, я не вижу того, что ясно остальным, потому что в свое время был ослеплен вспышкой света неимоверной силы. С другой стороны, быть может, благодаря этому свету я вижу некоторые вещи гораздо отчетливее, чем большинство людей. Скажите мне, если можете, - спросил он в упор, - приходилось вам видеть атомный взрыв? Мне пришлось, и я говорю вам об этом прямо. Мы с вами сидим здесь с глазу на глаз, быть может нарушая какие-то указания службы безопасности, но мне наплевать. Ведь то, где я был и что я тогда делал, - никакая не тайна.

– Да, это не тайна, - медленно произнес Гончаров.
– Я читал официальный отчет Смита о работе по применению атомной энергии; среди участников несколько раз упоминалось и ваше имя. Вы должны понять, что у нас пока нет официального отчета о нашей работе, в котором назывались бы имена участников.
– Нахмурившись, он налил, себе вина.
– Скажите, вам непременно хочется говорить об этом?
– осторожно осведомился он.
– Дело в том, что мне - не хочется.

– Я, собственно, говорю о себе, а не о вас, - сказал Ник.
– Впрочем, меня давно занимает вопрос, пришлось ли нам - просто как людям - испытать в этом смысле одно и то же. Вот и все. Мне хотелось бы знать: много ли общего в том, что нам с вами довелось пережить?

Гончаров глубоко вздохнул и, сложив руки, переплел пальцы.

– По-моему, мы с вами очень разные люди и вне своих лабораторий живем разной жизнью. И история обернулась к нам разными своими сторонами. В нашем уравнении движения общим является, пожалуй, только один параметр. Однако мы с вами сидим здесь, и оба одинаково хотим пить после съеденной нами селедки, оба ждем одного и того же телефонного звонка...

– Ждем звонка?

– Да, ждем звонка, - спокойно сказал Гончаров.
– Я распорядился, чтобы они позвонили, как только "ТУ" приземлится в Тбилиси, и сообщили, кто их встретил. Коган обещал вылететь за ними, но, насколько я знаю, сейчас он не совсем здоров.
– Он взглянул на часы.
– Они должны позвонить с минуты на минуту, если только "ТУ" не запоздал. Или если их еще никто не встретил.

– А если Коган так болен, что не мог приехать за ними?

– Вполне вероятно, что он настолько болен, что вообще не может ничего делать. А это повлечет за собою коренные изменения в наших планах. Нам остается только ждать, - сказал он.
– Ждать и разговаривать. О том, что общего мы пережили или не пережили в жизни. Но что переживает в своей жизни человек? Он рождается, растет, работает, потом умирает...

– Вы забыли о браке.

– И это тоже у нас с вами происходило совсем по-разному. Видите ли, моя жена...
– Он запнулся.
– Мне сейчас еще слишком трудно говорить об этом, отрывисто сказал он.
– Я никогда о ней не рассказываю.

– Тогда не надо.

– Слишком трудно, - повторил он.
– И это даже странно... Ничего в ней не было выдающегося - ни внешности, ни особых достоинств; я бы даже не сказал, что это была самая умная женщина, которую я знал. И все же то, что я в ней нашел... то, что нас связало, было настолько глубоким, настолько личным, что это почти нельзя определить. Это можно только чувствовать, и для меня этого было больше чем достаточно. Мне кажется, такого у меня уже не может быть ни с какой другой женщиной.
– Он поднял на Ника искренний, страдальческий взгляд.
– Я даже и не надеюсь на это.

– Я бы, например, не мог сказать, чего именно я ищу в женщине, заметил Ник.
– Сколько вы прожили вместе, после того как ее освободили?

Гончаров быстро взглянул на него.

– Вы об этом знаете?

– Да, мне говорили. И: как всегда в таких случаях, мне кое-что в вас стало понятнее, но зато напрашиваются другие вопросы.

Гончаров не обратил внимания на этот намек.

– Это было весьма необычное время в нашей истории, которое никогда не должно повториться, - сказал он решительно.
– Множеству людей оно обошлось чересчур дорого.

– Я был бы переполнен ненавистью, если бы что-либо подобное случилось с человеком, которого я люблю.

– Я и был переполнен ненавистью, - твердо сказал Гончаров.
– Откуда вы взяли, что у меня нет ненависти? Я всю свою жизнь буду ненавидеть то зло, которое вошло тогда в нашу жизнь.

– Но все же вы работаете...

– Вам, наверно, не понять, как все это с нами было. Почему я не должен работать? Вы же работаете, а ведь сознаете вы это или нет, но вы тоже полны ненависти, хотя и другого рода. И эта ненависть так сильна, что почти парализует вас. Я свою ненависть направил на нечто определенное. Я ненавидел зло, те конкретные дела, которые творились у нас в стране, и людей, которые их совершали. Я ненавидел зло, которое так меня страшило. Для человека с чистой совестью так унизительно все время чего-то бояться! Но вы должны понять, что наряду со злом было много хорошего. И хорошее не делалось хуже оттого, что рядом существовало плохое, так же как и плохое не становилось лучше от соседства с хорошим. Быть верным самому себе - вот в чем нельзя было идти на уступки. Часто и в мое нутро заползал червь страха. Изо дня в день я ждал, что меня могут арестовать. Я не был уверен, что дело, которое начато утром, не придется прервать к вечеру. Засыпая, я всегда мог ожидать, что ночью меня поднимут с постели.

– Как же вы могли так жить?

– А как живете вы там, у себя? Я жил потому, что в душе был уверен: настанет время, когда все это кончится. Что бы я себе ни говорил, какая бы ярость во мне ни бушевала, эта уверенность пропитывала все мое существо, как кислород пропитывает землю, по которой мы ходим. И я оказался прав. Она вернулась, и пусть мы прожили с ней только год, все же у нас был хоть этот год. И если того большого, что было у нас с нею, уже не может быть у меня ни с какой другой женщиной, что ж, пусть будет меньшее. Ненамного меньше, - упрямо добавил он.
– Но точно такого же быть не может и не должно.