всё лицо. И смех и грех! Закричал что-то фашист и ещё сильней ударил

Разбойника автоматом. А сам пополз от него. Рассвирепел Разбойник, вскочил

с земли и бросился за обидчиком. А тот испугался, вскочил и полоснул

очередью в живот верблюду. Взревел Разбойник не своим голосом и присел, но

не упал. Двумя прыжками он настиг фашиста, хрупнул его за шею зубами и

всем телом рухнул на него...

Тут раздалась команда нашего командира роты. Выскочили мы из кювета и

с криком «ура» повели на ходу огонь из автоматов. Рассеялись фашисты в

лесу, оставив на месте убитых и раненых...

Подошли мы к Разбойнику. Он медленно и тяжело умирал: часто закрывал

большие помутневшие глаза и протяжно стонал. Из-под него вытащили мы

фашистского налётчика. Он был мёртв. Разбойник переломил ему позвоночник.

Покачал седой головой наш Матвей Иванович и печально сказал:

— Ах ты милый мой Разбойник... Не пришлось тебе дойти с нами до

логова звериного... И труды мои пропали...

Жалко и нам было животное, а ещё больше своего друга Нестерова.

Остался от парной упряжки один Мишка, и, после того как он перестал

хромать, пришлось спаровать его с трофейным конём, тяжёлым рыжим

брабансоном. Сначала верблюд недовольно косился на коня, но потом привык,

и тянули они дружно.

В первых числах мая сорок пятого года после падения Берлина наша рота

двигалась колонной по длинной Франкфуртштрассе. Впереди, верхом на

красивом коне, ехал гвардии капитан Саблин, а на первой подводе,

запряжённой верблюдом и конём, восседал гвардии старшина Нестеров. На

груди у него красовались орден Красной Звезды и две медали «За боевые

заслуги». Расчёсанная, аккуратная борода отливала серебром. На длинной шее

его питомца Мишки висела красная лента с пышным бантом.

Глядя на развалины каменных домов, Матвей Иванович сказал:

— Вот оно, логово-то, какое общипанное...

На обеденном привале мы кормили голодных немецких детей хлебом,

мясным супом и кашей. Накормленные и повеселевшие, они благодарили нас и

совали нам в руки открытки берлинских видов. Показывая на снимок

канцелярии Гитлера, дети говорили: «Гитлер капут!»

— Вот именно «капут». Ни с чем остались... И до чего довели народ

германский, а... — сокрушался Матвей Иванович.

В Берлине, на окраине, мы простояли с полгода. Жили в хороших домах,

но все очень тосковали по своей земле и своим хатам.

И Мишка стал что-то хиреть, похудел, холка свалилась набок. Сырой-то

климат им вредит.

— Эх, Мишка, друг мой, — сказал Нестеров, — видно, и тебе чужой

климат не по нутру! Домой бы нам теперь, в свою степь-матушку. На сладкий

молочай и горячее солнышко...

Да, ничего нет милее родных мест!

В конце сорок пятого года Нестерова демобилизовали, и поехал он на

родину с Мишкой. Бумагу Нестерову такую выдали, что, дескать, верблюд

даётся в подарок от гвардейцев колхозу «Советский труженик».

ДРУЖОК

Однажды в какой-то сожжённой деревушке к нам пристал пёс, чёрный, с

жёлтыми надглазниками, лохматый и грязный. Был у нас тогда в роте

замечательный пулемётчик татарин Абдулла Рафиков, тихий такой,

малоразговорчивый, но очень смелый в бою и сердечный человек.

Так вот Абдулла приласкал беспризорную собаку, накормил её супом с

хлебом и даже вымыл в реке. Довольный пёс отряхивался от воды, чихал,

доверчиво смотрел на свою заботливую няньку и лизал Рафикову руку. А мы

смеялись:

— Ну, псина-образина, тебе такой уход, наверно, и во сне не снился.

Все мы очень полюбили этого простого пса, который чем-то напоминал

нам мирную сельскую жизнь в родном доме. На фронте это часто бывало:

таскают солдаты за собой то собаку, то жеребёнка и в минуты отдыха от боев

и походов играют с ними, ласкают и балуют.

Назвали мы приблудного пса Дружком.

Быстро свыкся пёс со своим новым положением, обжился в роте и хорошо