лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой

«монголочке». К тому же эта «образина», как её окрестил Сидоренков, была

чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских

шинелей казался ему лягушачьим, противным.

Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и

сердито крикнул:

— Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..

Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что

трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А

товарищи посмеялись над ним:

— Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..

С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков

сердито ворчал:

— Стой, не крутись, дьявол... Не понимаешь русского языка... И всю

роту демаскируешь... Заметит тебя «рама» и, глядишь, «юнкерсов» призовёт

на нашу голову...

Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он

вымещал на ни в чём не повинной лошади.

Старые обозники раздражали его своей медлительностью,

неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой

роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами

боевых подразделений, что он такой молодой и... в обозе. Чтобы быть под

стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо,

вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не

помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха — не в

те руки...

Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид

лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с

сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.

— Ну погоди, противная тварь, — сквозь зубы ругался Сидоренков, — я

из тебя чёртов дух вышибу...

И чуть какая заминка — кнутом стегнёт.

Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:

— Что ты измываешься над бессловесным животным? Лошадь службу несёт,

а ты её бьёшь! Смотри, за это тебя командир роты по головке не погладит...

— Нечего меня учить и стращать! Я уж учёный и пуганый...

А тут стали примечать, что когда Сидоренков не бьёт кобылу, не

дёргает понапрасну, она тянет хорошо.

...Летом сорок третьего года лило много дождей, и просёлочные дороги

Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом.

И вот застрянет какая-нибудь повозка — хоть трактором тяни. Подпрягут

Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрётся своими

буйволиными ногами и вытянет.

Только кнут ей в это время не показывай — заартачится. А так вот, с

добрым словом, вроде как «ну-ну, милая, пошла», старается, будто понимает,

что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.

— Видишь, какая у тебя золотая коняга, — говорили Сидоренкову его

товарищи, — не надо и тягача.

— Она себе на уме, — не сдавался Сидоренков. — Как захочет — гору

своротит, а не захочет — хоть убей.

— А ты с ней поласковее.

— Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?

Упрямый был мужик. Если невзлюбит — конец.

Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для

него.

Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на

ночёвку в деревне Чернушки.

Идёт Сидоренков по улице посёлка и замечает, что «немка» тянет его к

одному двору с покосившимися воротами. Взглянул — изба вроде ничего и двор

хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. «Видно, клеверок чует, —

подумал он, — хитрая скотина...»

Подъезжает к воротам и бодро кричит:

— Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!

А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное

место.

Во дворе кто-то уже стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись.

В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет

десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивлённо замер. Потом