– Ну! Товарищ! Так как же будет?
– крикнул Израиль в темноту сарая. Так как же будет? Вот барышня боится, аж вся трусится, а вы нас боитесь. Что?

Слышно было, как шершаво терлась о стойло корова.

– А где еще он может быть?
– наклонился Израиль к Тае. Тайка со всей силы прижалась к Израилю, она сжимала его рукой и говорила:

– Вот, вот!

– Слушайте, бросьте!
– говорил Израиль.
– Идем, где еще.

– Не надо, не надо, не надо!
– повторяла Тая.
– Не уходи! Не надо! Хороший какой!

И вдруг Тая заплакала. Израиль слышал, как всхлипывает, дергается грудь.

– Я ведь... люблю же... тебя! Люблю!.. люблю!
– и она дергала Израиля за полы пиджака, рвала как попало.

– Тихо, тихо!
– говорил Израиль. Пальто сползало, падало вниз.

– Ай! Что я говорю!
– вдруг крикнула Тая, она бросилась прочь, ударилась гулко о доски, зашуршала вдоль стены, и стало тихо в сарае.

Израиль слышал, как зудили железными петлями, скрипели ворота. Он двинулся. Пальто под ногами. Израиль поднял, натянул в рукава.

– А черт знает что! Выходит глупость, - он запахнулся, поднял воротник.

Проход в ворота мутнел синим светом. Израиль досадливо шагнул наружу, и ветер как поджидал - вмиг сбил ударом котелок, и он исчез в провальной темноте двора. Израиль громко выругался по-еврейски. Он зашагал по грязи наугад к воротам. Собака лаяла, дергала цепью. Израиль видел, как открылись светлым квадратом двери, и мутный силуэт старика в дверях.

– Нашли?
– кричал Всеволод Иванович через двор.

– Потерял!
– крикнул Израиль, подходя.
– Шляпу потерял, и черт с ней и со шляпой. Вы, пожалуйста, ничего не думайте, а я вам завтра скажу. Израиль шел мимо собаки - значит к воротам. Он не слышал сквозь ветер, сквозь собачий лай, как Всеволод Иванович топал по ступенькам. Израиль быстро нашарил задвижку, он с силой притянул за собой калитку, спустил щеколду.

– Ей-богу, черт знает что!
– говорил Израиль и шагал как попало в темноте по дырявым мосткам.

Было холодно в комнате. Израиль натянул пальто поверх одеяла, дышал во всю мочь, укрывшись с головой.

– А ну его к черту раз!
– говорил Израиль.
– И два! и три!.. и семь! и сто семь!
– Он поджал коленки к подбородку и вдруг почувствовал, что боялся ударить коленкой голову, ее голову, что чувствовалась здесь, где она прижалась, втиралась лбом.

– А, долой, долой!
– шептал под одеялом Израиль и почистил, сбил рукой у груди, как стряхивают пыль.

"Плачет теперь там!
– думал Израиль.
– И не надо, чтоб больше видеть". Израиль крепко закрыл глаза и вытянулся - ногами в холодную простыню, вытянулся, и сейчас же Тайка пристала во всю длину, как вжималась в сарае. Израиль перевернулся на другой бок и свернулся клубком.

Ветер свистел в чердаке над потолком. Как будто держал одну ноту, а другие ходили возле, то выше, то ниже, извивались, оплетали основной тон. Израиль засыпал, и в ровное дыхание входили звуки, и вот поднялись, стали на восьмушку и ринулись все сразу в аккорд, флейта ходит, как молния по тучам, и взнесся и затрепетал звук в выси. Израиль во сне прижал голову к подушке, и вот щека и слезы и ветер, и вот назад покатилось, и темнота снова в глухих басах, и снова, как ветром, дунуло в угли - пробежало арпеджио флейты - мелькнуло, ожгло - и новое пронеслось и взвилось, и держатся в высоте трельки, как жаворонок крылами - стало в небе - и внизу жарким полем гудит оркестр, ходит волнами, а флейта трепещет, дрожит белыми руками и треплет, треплет за пиджак и все ниже, ниже и плачет. И какая голова маленькая и круглая, как шарик, и волосы, как паутина.

И голова прижалась, и оборвалась музыка, и крепче, крепче жал Израиль голову к подушке.

Израиль проснулся. Проснулся вдруг - ветер жал в стекла, все без дождя, злой, обиженный. Стукал в железо на крыше. Белесый свет, казалось, вздрагивал и бился на вещах. Карманные часы стали на половине четвертого, не знали, что делать. Израиль чувствовал на щеке чужую теплоту и гладил себя по небритой скуле. Нашарил карман в пальто, коробочку, две папироски. Теплым рукавом заколыхался дым.

– Ффа!
– раздул дым Израиль, левой рукой он прижимал пальто к груди и все крепче, крепче.
– А!
– вдруг вскочил Израиль.
– Надо прямо утром, сейчас туда и найти этот котелок и шабаш! Геник!
– сказал Израиль, и ноги уж на холодном полу.
– А, глупости.
– Израиль мельком глянул на карточку, но родители еще не проснулись. Они сонно глядели в полутьме с портрета оба рядом.

Израиль без шапки вышел на улицу. Ветер раздувал утренний свет меж домов.

В улице было пусто, и мостки стукали ворчливо под ногами. Израиль быстро зашагал, натопорщил воротник выше ушей. Он не глядел, шел мимо окон Вавичей. И вдруг оглянулся на стук.

В окне маячило белое, и только рукав с кружевом виден был у стекла.

Израиль затряс головой.

– Долой, долой!
– сказал он, и вдруг вся теплота ночи прижалась к нему, и руки и за спиной и тут на рукаве, и бортик пиджака - сто рук обцепили его - маленькие и в трепете.

"Назад!" - скомандовал в уме Израиль. Он сделал с разгона два шага, стал поворачивать, но щелкнула щеколда у ворот впереди, и Тайка в шубейке на один рукав вышагнула из калитки. Она на ходу все хотела надеть шубейку в рукава, не попадала и улыбалась полуулыбкой, подбежала, схватила за руку, как свое, как будто угадала, и все не раскрывала улыбки, она вела за руку Израиля к себе в ворота, лишь раз оглянулась, все тоже молча, будто уговорились, - вела теплой, спокойной рукой.

– Я беру мой котелок, - говорил Израиль, переступая высокий порог калитки.
– Он там где-то.
– Израиль не глядел на Тайку, смотрел в конец двора.
– Слушайте, что вы хотите? Это глупости, это же не надо в конце концов. Нет, я же вам говорил, ей-богу, их бин а ид. Знаете, что это? быстро говорил Израиль, не глядя на Тайку.
– Знаете, что их бин а ид? Это значит, я - еврей. Ну? Так что может быть?