– Потом, потом!
– слышал сквозь сон Виктор.
– Да пей же, простынет. Ой, простыни-то!
– и Груня вдруг дернулась, задела стул Викторов и выбежала из комнаты.

– Фу, - набрал воздуху Виктор. Он тяжелой рукой стал мешать в стакане. Покачивал головой и шепотом твердил матерные слова как молитву.
– Сохрани и помилуй!
– кончил Виктор и думал о бомбе.

Он слышал, как в спальне Груня орудовала свежими простынями.

Виктор сонно жевал, хлебал горячий кофе мелкими укусами.

– Сохрани, черт возьми, и помилуй!
– шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней.
– Фу ты! Кого это черт несет? Виктор встрепенулся, отряс голову.

– Здесь, пожалуйте!
– услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.

– Кто?
– хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.

– Герой, герой, чего орешь?
– голосок теноровый, - что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.

– Зазнался, не узнал, - и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.

– Витя, Витя!
– звала из спальни Груня.
– А это, кто это такая? Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор.
– А? Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А?
– И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.

– Самая язва, - ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, - это... это в жандармское. Жидовка одна. Положи.

Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.

– Это что?
– и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.

– Это все у нас - "Реноме", Грачек тоже эти самые. У тебя рюмка найдется?
– Сеньковский вертел головой, осматривал стол.
– В буфете? Я сам достану, сиди, сиди!
– Сеньковский с шумом встал, открывал одну за другой дверцы буфета.
– Вот!
– Он выхватил графин. Буфет стоял с разинутым ртом. Ничего, я в стакан, не вставай, - и Сеньковский налил полстакана водки. Да! Ты знаешь, чего я пришел?

Виктор сонно хмурился в дверцы буфета и качал головой.

– А черт тебя знает.

– Дурак! Грачек тебя к нам зовет. Чтоб переходил в Соборный участок.

Виктор перевел трудные глаза на Сеньковского, щурил тяжелые веки.

– Сукин ты сын, да ты понимаешь, что я тебе говорю?
– Сеньковский дернул Виктора за обшлаг.
– Да не кури ты этой дряни, - Сеньковский вырвал у Вавича из пальцев "молочную" папиросу, швырнул на лаковый пол, растер подошвой. Он совал тяжелый серебряный портсигар с толстыми папиросами. Идиот!
– чуть не кричал Сеньковский, и глаза совсем раскрылись, и будто от них и громко на всю квартиру: - Тебе же, прохвосту, прямо в пазуху счастье катит, дубина. Сейчас, знаешь, время? Где ваш пристав, борода-то ваша? К чертям!
– Сеньковский отмахнул ладонью в воздухе.
– Помощник теперь приставом!
– Сеньковский стукнул ладонью об стол, как доской хлопнул.

Сзади в открытых дверях стояла Груня. Она с внимательным испугом глядела на стол, на спину Сеньковского. Виктор досадливо мотнул вбок головой.

– Кто там?
– оглянулся Сеньковский. Груни уже не было.

– Да жена это, - сказал Вавич.

– А!
– пустил дым Сеньковский.
– Ну, так дурак ты будешь, если будешь преть тут в Московском да жидовок с водкой за подол хватать. С бакалейщиков живешь? Да? Ну и олух.

– Надо подумать...
– и Виктор кивнул бровями.

– Подумать!
– передразнил Сеньковский.
– Заважничал? Балда ты! Завтра, завтра, говорю тебе, еще четыре бомбы будут, и никто тебя к чертям не вспомнит. Ты чего смотришь? Чего я хлопочу, скажешь?
– Сеньковский вдруг сощурил глаза на Виктора, замолчал.
– Есть интересик!
– сказал раздельно и, не отводя взгляда, допил стакан, нащупал на столе хлеб, отломил. Жевал и глядел на Виктора.

Виктор опустил глаза в скатерть и, выпятив губы, тянул из папиросы.

– Ну, идет?
– через минуту сказал Сеньковский.

– А чего делать?
– сказал Виктор, все глядя вниз.

– Что надо. Что все. Ты думаешь, на дожде вымок, так дело сделал? Выучим, брат.

Виктор попробовал взглянуть на Сеньковского, но обвел взглядом мимо. Буфет глядел открытым пузом, и серело прямо в глаза пятно на скатерти, ложечка с варенья упала и лежала затылком в красной лужице; толстый дым шел вверх от папиросы Сеньковского, резал лицо его пополам. Вавич молчал. Груня не шла.

– Ну, коли хочешь, так форси и дуй тут рожи всякие.
– Сеньковский встал.
– Да! А я б тебе еще кое-что сказал бы, штучку одну! Да!
– и Сеньковский прищелкнул языком.
– Так, значит, сказать, что, мол, малую цену дают и отказываешься? Так? Помощником полицмейстера, что ли?

– Да я не говорю вовсе, что цену, - и Виктор тоже встал, - и зачем цену! К чертям собачьим! Никакую цену, и я не говорю помощником.

– А что ты говоришь?

– Да мне ко всем чертям! Все равно!
– Виктор уже кричал.
– Я ни на что не напрашиваюсь! Да! И ни от чего не отказываюсь. Понял? Сам ты болван.