– Я и "красную" не больно-то жалую, - махнул рукой Ерофей.
– Помню про такого. Его и матушка твоя, царствие ей небесное, часто поминала.

– Понимаешь, парень молодой ко мне в отделение поступил, с черепно-мозговой травмой. К тому же, с признаками обморожения. Думали, не выживет. Но живой. Правда, с головой у него худо. Боюсь, нормальным уже не будет. Но есть две поразительные особенности, - оживился Георгий Степанович.
– Он очень похож на молодого Сергея Рубецкого. И еще... Артемьев нахмурился и, помолчав, продолжал: - Не стану утомлять тебя терминологией, но в его состоянии лежат, как, прости меня, бревно. А он говорит! И, по меньшей мере, на нескольких языках! Скрывал я это, сколько мог...
– Артемьев испуганно умолк, потупив взгляд. Потом вздохнул и, махнув рукой, в упор взглянул на друга: - Ерофей, его в убийстве обвиняют. Причем, какого-то могущественного "вора в законе".

– Жандармы при ем?

– Жандармы?
– брови Георгия Степановича поползли вверх.
– Ах, наконец, понял он, - Ерофей, они теперь называются милиционеры.

– Да хоть бурундуки, суть та же: нагайка государева.
– Ерофей задумался, рассуждая вслух: - Говоришь, "вора в законе" завалил?..

– Что? Куда завалил?
– не понял Артемьев.

– Егор, - глянул на него старик с сожалением, - ты, прости меня, окромя черепушек своих еще чего в энтой жизни понимаешь?

– А зачем?
– на полном серьезе, с наивной простотой спросил Георгий Степанович.

– Егор! Ты.. ты...
– воскликнул старик.
– А, - махнул рукой, - поздно тебя учить. У тебя самого с головой худо.

Артемьев обиженно насупился.

– Ладно, - мягко проговорил Ерофей, - прости по старой дружбе. Я главное понял: парня спрятать надобно.
– Он испытывающе глянул на Артемьева и вдруг улыбнулся: - Так у меня, Степаныч, ему самое и место! Здесь ни дружки пахана, ни жандармы не сыщут. Да и от вашей медицины он подале будет. Выхожу я его, поверь!

– Ерофей, - грустно возразил тот, - это невозможно.

– Он говорит? Говорит!
– старик хитро усмехнулся: - А вначале-то что было? Слово! Давай нынче думать, каким макаром парня энтого ко мне переправить...

Артемьев, то ли от травного настоя, от настойки ли ерофеевой целебной, а, может, от волнения и возбуждения, охватившего в процессе обсуждения подготовки к "операции", но почувствовал себя намного лучше. Старому другу едва не силой удалось заставить Георгия Степановича лечь спать. Однако, и, угомонившись, оба долго не могли заснуть, притворяясь, обманывая друг друга, в тоже время чутко прислушиваясь к тишине. Наконец, Артемьев не выдержал.

– Ерофей...
– позвал шепотом.

– Чего тебе?
– живо откликнулся тот.

– Ты, в случае чего, вали все на меня. Мол, знать не знаю, попросили помочь...

– Дурак!
– беззлобно перебил его Ерофей.
– Нам намедни по веку стукнет, не засадят. А ежели и так - убежим!
– проговорил убежденно и приглушенно засмеялся: - Я в тайге, как мышь в амбаре. Не пропадем!

– Авантюрист ты, Ерофей, - не отставал Артемьев.
– Сколько тебя помню, все бежать собирался: то в Ташкент, то в Китай, то на Ямайку.

– Ты, Степаныч, главное - не суетись. У меня в запасе еще избушка имеется, на Оленгуе. Про энто никто не ведает, святые там места. Его сам Бог охоронит.

– Его бы заграницу повезти, - со вздохом заметил Георгий Степанович.

– Заграница?!
– Ерофей аж подскочил, сев на лежанке.
– Больно мы ей нужны! Она, отродясь, нас за людей не считала. Эт все с Петьки бесноватого повелось. Лесоруб недоделанный, прости, меня, грешного, Господи! горячился старик.
– Окно, вишь, ему в Европу захотелось. Но окно - энто что... Наш-то, ирод Горбатый, не окно, а цельну дверь приладил. Да нешто заграница что хорошее нам в дверь посунет? Окромя сраму - ничего! Вон, был я у тебя в больнице давеча...

– Что такое?
– приподнявшись на локте, с тревогой спросил Артемьев.

– А то!
– возмущенно рявкнул Ерофей.
– Допрежь во всех горницах иконы в углу красном стояли. А ныне? Девки да мужики голые, прости, Господи! Веру, Бога своего, Степаныч, забыли, вот он нас по темечку-то и шибает. Покуда еще легонько, а там, гляди, так припечает - гляделки повылетают. И невдомек нам: не туды ломимся. Все норовим наружу окна да двери наладить. А надо - в душу, в нутро самое. Темень в ем непроглядная... Свечку бы зажечь, лампадку запалить да оглядеться малость. Може, в темени той такое сокрыто, что ярче и теплее солнца. А, може, - что и на свет Божий страшно выманить.

Мы, Степаныч, чудной народ! То заборами да стенами до небес от всех огородимся, то, с перепою, давай в их окна да двери рубить. Вот у нас по избе сквозняки и гуляют. Начисто все повыметали! Рожи-то у самих опухшие; обувка, одежка - сплошь дыры да заплаты; жрать неча. Мы ж для энтой твоей заграницы - нешто цирк бесплатный! Расселась она вкругаля России и до коликов в боку смеется. Мы, бывало, чуток протрезвеем, угомонимся маленько, жизнь в избе налаживать зачнем. А она тут, как тут: "Что энто, мол, вы притихли, за ум взяться решили? А кто нас теперича веселить будет?" И для затравки: бомбочки - в окна, танки - в двери...