Закат хрустально-алый мост

Над речкой воздвигает,

И вверх в сопровожденье звезд

Луна, поднявшись в полный рост,

Торжественно шагает.

Ей все принадлежат сердца

И замки на планете,

А у тебя же ни дворца,

И, кроме одного певца,

Нет никого на свете.

Но это, право, не беда,

Взвей гордость, словно стяг.

Один, он тоже иногда

Уж не такой пустяк!

Готов я верить и любить,

О бедах не трубя.

Одно не знаю: как мне быть?

Какую песню сочинить,

Достойную тебя?

Твои слова, улыбки, взгляд

Я в сердце собирал,

И, встреться мы лет сто назад,

Я так бы написал:

Всегда поэзии полна,

То холодна, то страстна,

Ты – как полночная луна

Таинственно-прекрасна!

А впрочем, и средь наших дней

Горит живая сила:

И горделиво-светлой ей

Ты, с строгой скромностью своей,

Навряд ли б уступила.

Ведь гордо-чистая луна

Средь всех других планет

Одной лишь стороной видна,

Другой как словно нет.

А та, другая, для кого,

Где все темно и строго?

Для неба или для того,

Кто всех дороже. Для него –

Сверхдруга или Бога!

Луна одна и ты – одна.

И знаю я: твой взгляд,

Твоя дневная сторона

И звездно-тайная страна

Лишь мне принадлежат!

И так как в верности своей

Ты, как луна, тверда,

Живи ж средь песен и людей

И ныне, и всегда!

А если вечность обойдет

Капризно стороною

И бабка старая придет

С железною клюкою,

Ну что ж, не нам белеть, как снег!

Мир вечен – как замечено,

Как горы, как движенье рек.

В моих стихах тебе навек

Бессмертье обеспечено!

Льды все туже сжимает круг,

Весь экипаж по тревоге собран.

Словно от чьих-то гигантских рук,

Трещат парохода седые ребра.

Воет пурга среди колких льдов,

Злая насмешка слышится в голосе:

– Ну что, капитан Георгий Седов,

Кончил отныне мечтать о полюсе?

Зря она, старая, глотку рвет,

Неужто и вправду ей непонятно,

Что раньше растает полярный лед,

Чем лейтенант повернет обратно!

Команда – к Таймыру, назад, гуськом!

А он оставит лишь компас, карты,

Двух добровольцев, веревку, нарты

И к полюсу дальше пойдет пешком!

Фрам – капитанский косматый пес,

Идти с командой назад не согласен.

Где быть ему? Это смешной вопрос!

Он даже с презреньем наморщил нос,

Ему-то вопрос абсолютно ясен!

Встал впереди на привычном месте

И на хозяина так взглянул,

Что тот лишь с улыбкой рукой махнул:

– Ладно, чего уж… Вместе так вместе!

Одежда твердеет, как жесть под ветром,

А мгла не шутит, а холод жжет,

И надо не девять взять километров,

Не девяносто, а – девятьсот!

Но если на трудной стоишь дороге

И светит мечта тебе, как звезда,

То ты ни трусости, ни тревоги

Не выберешь в спутники никогда!

Вперед, вперед, по торосистым льдам!

От стужи хрипит глуховатый голос.

Седов еще шутит: – Ну что, брат Фрам,

Отыщешь по нюху Северный полюс?

Черную шерсть опушил мороз,

Но Фрам ничего – моряк не скулящий.

И пусть он всего лишь навсего пес –

Он путешественник настоящий!

Снова медведем ревет пурга,

Пища – худое подобье рыбы.

Седов бы любого сломил врага:

И холод, и голод. Но вот цинга…

И ноги, распухшие, точно глыбы…

Матрос расстроенно-озабочен,

Сказал: – Не стряслось бы какой беды.

Путь еще дальний, а вы не очень…

А полюс… Да бог с ним! Ведь там, между прочим,

Все то же: ни крыши и ни еды…

Добрый, но, право, смешной народ!

Неужто и вправду им непонятно,

Что раньше растает полярный лед,

Чем капитан повернет обратно!

И, лежа на нартах, он все в метель,

Сверяясь с картой, смотрел упрямо,

Смотрел и щурился, как в прицел,

Как будто бы видел во мраке цель,

Там, впереди, меж ушами Фрама.

Солнце все ниже… Мигнуло – и прочь…

Пожалуй, шансов уже никаких.

Над головой – полярная ночь,

И в сутки – по рыбине на двоих…

Полюс по-прежнему впереди.

Седов приподнялся над изголовьем:

– Кажется, баста! Конец пути…

Эх, я бы добрался, сумел дойти,

Когда б на недельку еще здоровья…

Месяц желтым горел огнем,

Будто маяк во мгле океана.

Боцман лоб осенил крестом:

– Ну вот и нет у нас капитана!

Последний и вечный его покой:

Холм изо льда под салют прощальный,

При свете месяца как хрустальный,

Зеленоватый и голубой…

Молча в обратный путь собрались.

Горько, да надо спешить, однако.

Боцман, льдинку смахнув с ресниц,

Сказал чуть слышно: – Пошли, собака!

Их дома дела и семейства ждут,

У Фрама же нет ничего дороже,

Чем друг, что навеки остался тут,

И люди напрасно его зовут:

Фрам уйти от него не может!

Снова кричат ему, странный народ,

Неужто и вправду им непонятно,

Что раньше растает полярный лед,

Чем Фрам хоть на шаг повернет обратно!

Взобрался на холм, заскользив отчаянно,

Улегся и замер там недвижим,

Как будто бы телом хотел своим

Еще отогреть своего хозяина.

Шаги умолкли, и лишь мороз

Да ветер, в смятенье притихший рядом,

Видели, как костенеющий пес

Свою последнюю службу нес,

Уставясь в сумрак стеклянным взглядом.

Льдина кружится, кружат года,

Кружатся звезды над облаками…

И внукам бессоннейшими ночами,

Быть может, увидится иногда,

Как медленно к солнцу плывут из мрака

Герой, чье имя хранит народ,

И Фрам – замечательная собака,

Как черный памятник вросшая в лед!

Фиолетовый вечер забрался в сад,

Рассыпая пушинками сновиденья.

А деревья все шепчутся и не спят,

А деревья любуются на закат,

И кивают, и щурятся с наслажденьем.

– Спать пора, – прошептал, улыбаясь, вечер,

Он приятелю синим платком махнул,

И тогда, по-разбойничьи свистнув, ветер

Подлетел и багровый закат задул.

Покружил и умчал по дороге прочь.

Сразу стало темно и пустынно даже.

Это в черных одеждах шагнула ночь

И развесила мрак, как густую пряжу.

И от этой сгустившейся темноты,

Что застыла недвижно, как в карауле,

Все деревья, все травы и все цветы

Тихо-тихо ресницы свои сомкнули.

А чтоб спать им светло и спокойно было

И никто не нарушил бы тишину,

Ночь бесшумно созвездья вверху включила

И большую оранжевую луну.

Всюду блики: по саду и у крылечка,

Будто кто-то швырнул миллион монет.

За оврагом, притихшая сонно речка,

Словно мокрый асфальт, отражает свет,

У рябины во мраке дрожат рубины

Темно-красным огнем. А внизу под ней

Сруб колодца, как горло бутылки винной,

Что закопана в землю до вешних дней.

В вышину, точно в вечность, раскрыты двери.

Над кустами качается лунный дым,

И трава, будто мех дорогого зверя,

Отливает то синим, то золотым…

Красота – все загадочней, ярче, шире,

Словно всюду от счастья висят ключи.

Тонко звезды позванивают в эфире…

И затмить красоту эту может в мире

Лишь любовь, что шагнет вдруг к тебе в ночи!

Метель ревет, как седой исполин,

Вторые сутки не утихая,

Ревет как пятьсот самолетных турбин,

И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром,

Глушит моторы и гасит фары.

В замяти снежной аэродром,

Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет,

Вторые сутки не спит радист,

Он ловит, он слушает треск и свист,

Все ждут напряженно: жив или нет?

Радист кивает: – Пока еще да,

Но боль ему не дает распрямиться.

А он еще шутит: мол, вот беда –

Левая плоскость моя никуда!

Скорее всего, перелом ключицы…

Где-то буран, ни огня, ни звезды

Над местом аварии самолета.

Лишь снег заметает обломков следы

Да замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь,

Да только впустую. До слез обидно.

Разве найти тут, разве помочь –

Руки в полуметре от фар не видно?

А он понимает, а он и не ждет,

Лежа в ложбинке, что станет гробом.

Трактор если даже придет,

То все равно в двух шагах пройдет

И не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция.

И все-таки жизнь покуда слышна.

Слышна, ведь его портативная рация

Чудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок,

Теплой крови полон сапог,

Она, остывая, смерзается в лед,

Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя,

Но только не двинуться, не шагнуть!

Вот и окончен, видать, твой путь!

А где-то сынишка, жена, друзья…

Где-то комната, свет, тепло…

Не надо об этом! В глазах темнеет…

Снегом, наверно, на метр замело.

Тело сонливо деревенеет…

А в шлемофоне звучат слова:

– Алло! Ты слышишь? Держись, дружище! –

Тупо кружится голова…

– Алло! Мужайся! Тебя разыщут!.. –

Мужайся? Да что он, пацан или трус?!

В каких ведь бывал переделках грозных.

– Спасибо… Вас понял… Пока держусь! –

А про себя добавляет: «Боюсь,

Что будет все, кажется, слишком поздно…»

Совсем чугунная голова.

Кончаются в рации батареи.

Их хватит еще на час или два.

Как бревна руки… спина немеет…

– Алло!– это, кажется, генерал.

– Держитесь, родной, вас найдут, откопают…-

Странно: слова звенят, как кристалл,

Бьются, стучат, как в броню металл,

А в мозг остывший почти не влетают…

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,

Как мало, наверное, необходимо:

Замерзнув вконец, оказаться в тепле,

Где доброе слово да чай на столе,

Спирта глоток да затяжка дыма…

Опять в шлемофоне шуршит тишина.

Потом сквозь метельное завыванье:

– Алло! Здесь в рубке твоя жена!

Сейчас ты услышишь ее. Вниманье! –

С минуту гуденье тугой волны,

Какие-то шорохи, трески, писки,

И вдруг далекий голос жены,

До боли знакомый, до жути близкий!

– Не знаю, что делать и что сказать.

Милый, ты сам ведь отлично знаешь,

Что, если даже совсем замерзаешь,

Надо выдержать, устоять! –

Хорошая, светлая, дорогая!

Ну как объяснить ей в конце концов,

Что он не нарочно же здесь погибает,

Что боль даже слабо вздохнуть мешает

И правде надо смотреть в лицо.

– Послушай! Синоптики дали ответ:

Буран окончится через сутки.

Продержишься? Да?

– К сожалению, нет…

– Как нет? Да ты не в своем рассудке! –

Увы, все глуше звучат слова.

Развязка, вот она – как ни тяжко.

Живет еще только одна голова,

А тело – остывшая деревяшка.

А голос кричит: – Ты слышишь, ты слышишь?!

Держись! Часов через пять рассвет.

Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!

Ну есть ли хоть шанс?

– К сожалению, нет… –

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.

Как трудно последний привет послать!

И вдруг: – Раз так, я должна сказать! –

Голос резкий, нельзя узнать.

Странно. Что это может значить?

– Поверь, мне горько тебе говорить.

Еще вчера я б от страха скрыла.

Но раз ты сказал, что тебе не дожить,

То лучше, чтоб после себя не корить,

Сказать тебе коротко все, что было.

Знай же, что я дрянная жена

И стою любого худого слова.

Я вот уже год тебе неверна

И вот уже год, как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламя

Твоих горячих восточных глаз. –

Он молча слушал ее рассказ,

Слушал, может, в последний раз,

Сухую былинку зажав зубами.

– Вот так целый год я лгала, скрывала,

Но это от страха, а не со зла.

– Скажи мне имя!..-

Она помолчала,

Потом, как ударив, имя сказала,

Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо:

– Мы улетаем на днях на юг.

Здесь трудно нам было бы жить счастливо.

Быть может, все это не так красиво,

Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я,

Выдержать, встретясь с твоими глазами.

За сына не бойся. Он едет с нами.

Теперь все заново: жизнь и семья.

Прости, не ко времени эти слова.

Но больше не будет иного времени. –

Он слушает молча. Горит голова…

И словно бы молот стучит по темени…

– Как жаль, что тебе ничем не поможешь!

Судьба перепутала все пути.

Прощай! Не сердись и прости, если можешь!

За подлость и радость мою прости! –

Полгода прошло или полчаса?

Наверно, кончились батареи.

Все дальше, все тише шумы… голоса…

Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьет в виски!

Оно полыхает огнем и ядом.

Оно разрывается на куски!

Что больше в нем: ярости или тоски?

Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.

Перед глазами сплошной туман.

Где дружба на свете и где любовь?

Их нету! И ветер как эхо вновь:

Их нету! Все подлость и все обман!

Ему в снегу суждено подыхать,

Как псу, коченея под стоны вьюги,

Чтоб два предателя там, на юге,

Со смехом бутылку открыв на досуге,

Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальца

И будут усердствовать до конца,

Чтоб вбить ему в голову имя другого

И вырвать из памяти имя отца!

И все-таки светлая вера дана

Душонке трехлетнего пацана.

Сын слушает гул самолетов и ждет.

А он замерзает, а он не придет!

Сердце грохочет, стучит в виски,

Взведенное, словно курок нагана.

От нежности, ярости и тоски

Оно разрывается на куски.

А все-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?

Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!

Чудо? Вы скажете, нужно чудо?

Так пусть же! Считайте, что чудо есть!

Надо любою ценой подняться

И, всем существом устремясь вперед,

Грудью от мерзлой земли оторваться,

Как самолет, что не хочет сдаваться,

А сбитый, снова идет на взлет!

Боль подступает такая, что кажется,

Замертво рухнешь в сугроб ничком!

И все-таки он, хрипя, поднимается.

Чудо, как видите, совершается!

Впрочем, о чуде потом, потом…

Швыряет буран ледяную соль,

Но тело горит, будто жарким летом,

Сердце колотится в горле где-то,

Багровая ярость да черная боль!

Вдали сквозь дикую карусель

Глаза мальчишки, что верно ждут,

Они большие, во всю метель,

Они, как компас, его ведут!

– Не выйдет! Неправда, не пропаду! –

Он жив. Он двигается, ползет!

Встает, качается на ходу,

Падает снова и вновь встает…

К полудню буран захирел и сдал.

Упал и рассыпался вдруг на части.

Упал, будто срезанный наповал,

Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал в предчувствии скорой весны,

Оставив после ночной операции

На чахлых кустах клочки седины,

Как белые флаги капитуляции.

Идет на бреющем вертолет,

Ломая безмолвие тишины.

Шестой разворот, седьмой разворот,

Он ищет… ищет… и вот, и вот –

Темная точка средь белизны!

Скорее! От рева земля тряслась.

Скорее! Ну что там: зверь? Человек?

Точка качнулась, приподнялась

И рухнула снова в глубокий снег…

Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп!

Ровно и плавно гудят машины.

И первой без лесенки прямо в сугроб

Метнулась женщина из кабины!

Припала к мужу: – Ты жив, ты жив!

Я знала… Все будет так, не иначе!.. –

И, шею бережно обхватив,

Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,

Замерзшие руки, лицо и губы.

А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:

– Не смей… Ты сама же сказала мне..

– Молчи! Не надо! Все бред, все бред!

Какой же меркой меня ты мерил?

Как мог ты верить?! А впрочем, нет,

Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой!

Все рушилось, гибло… хоть вой, хоть реви!

И нужен был шанс, последний, любой!

А ненависть может гореть порой

Даже сильней любви!

И вот говорю, а сама трясусь,

Играю какого-то подлеца.

И все боюсь, что сейчас сорвусь,

Что-нибудь выкрикну, разревусь,

Не выдержав до конца!

Прости же за горечь, любимый мой!

Всю жизнь за один, за один твой взгляд,

Да я, как дура, пойду за тобой,

Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад! –

И были такими глаза ее,

Глаза, что любили и тосковали,

Таким они светом сейчас сияли,

Что он посмотрел в них и понял все!

И, полузамерзший, полуживой,

Он стал вдруг счастливейшим на планете.

Ненависть, как ни сильна порой,

Не самая сильная вещь на свете!

Истории кружится колесо

Пестрое, как колесо обозрения.

Кого-то – наверх, прямо к солнцу, в гении,

Кого-то в подвал. И на этом все.

Разгрузит и, новых взяв пассажиров,

Опять начнет не спеша кружить.

И снова: кому-то – венки кумиров,

Кому-то никем и нигде не быть.

А сами при жизни иные души

Из зависти что-нибудь да налгут,

Напакостят, где-то почти придушат

Иль нежно помоями обольют.

О битвах в гражданскую, о революции –

О, как научились судить-рядить!

И зло, будто вынесли резолюцию:

«Зачистить в преступники! Заклеймить!»

Ну, а кого заклеймить, простите?

Всех тех, кто вершили и кто решали,

И холодно в бронзе или граните

Потом с пьедесталов на нас взирали?!

Иль тех, кто под небом тоскливо-грозным

Стыл в мокрых окопах и вшей питал,

Кто в визге свинца и жару тифозном

Живот свой за светлое дело клал?!

Неужто и впрямь они виноваты

В том, что шагали в крови и мгле,

И верили чисто, светло и свято

В свободу и равенство на земле?!

Так как же, простите за резкость, можно

Плевать чуть не в лица отцам своим

За то, что в пути их сурово-сложном

Маршрут оказался вдруг в чем-то ложным

И столько надежд обратилось в дым!

Однако, быть может, идеи те

Могли бы созреть до больших свершений,

Когда б не «великий восточный гений»,

Приведший те замыслы к пустоте.

Нет, даже не так, а к абсурду просто:

Ведь самый высокий духовный свет,

Вдруг сжатый и грубо лишенный роста,

Стал бледной коптилкой на много лет.

Но главный трагизм заключается в том,

Что тот, кто сражался за свет Свободы,

Смотрел на нее и на жизнь народа

Сквозь прутья седой Колымы потом.

Так можно ль позволить, чтоб так упрямо,

Калеча заведомо суть идей,

Стремились столкнуть беспощадно в яму

Всех вместе: и жертвы, и палачей!

Взгляните, взгляните: из тишины

У братских могил, словно став парадом,

Лихие бойцы гражданской войны

Глядят на нас строгим и добрым взглядом.

И сколько погоды бы ни менялись,

Запомните, люди, их имена!

Склонись перед ними, моя страна,

Они ведь за счастье твое сражались!

С давних пор ради той, что дороже мира,

Ради взгляда, что в сердце зажег весну,

Шли мужчины на плаху и на войну,

На дуэли и рыцарские турниры.

И, с единственным именем на устах,

Став бесстрашно порой против тьмы и света,

Бились честно и яростно на мечах,

На дубинах, на шпагах и пистолетах.

И пускай те сражения устарели.

К черту кровь! Но, добро отделив от зла,

Скажем прямо: проверка любви на деле,

Как-никак, а у предков тогда была!

Поединок – не водочная гульба!

Из-за маленьких чувств рисковать не будешь.

Если женщину впрямь горячо не любишь –

Никогда не подставишь под пулю лба!

Не пора ли и нам, отрицая кровь

И отвергнув жестокость, умно и гибко,

Все же как-то всерьез проверять любовь,

Ибо слишком уж дороги тут ошибки.

Неужели же вправду, сказать смешно,

Могут сердце порой покорить заране

Чей-то редкий подарок, театр, кино

Или ужин, заказанный в ресторане?!

Пусть готовых рецептов на свете нет.

Ничего в торопливости не решайте.

Проверяйте любовь на тепло и свет,

На правдивость придирчиво проверяйте.

Проверяйте на смелость и доброту,

Проверяйте на время на расстоянья,

На любые житейские испытанья,

На сердечность, на верность и прямоту.

Пусть не выдержат, может быть, крутизны

Легкомыслие, трусость и пустота.

Для любви испытания не страшны,

Как для золота серная кислота.

И плевать, если кто-то нахмурит бровь.

Ничего голословно не принимайте.

Ведь не зря же нам жизнь повторяет вновь:

«Проверяйте любовь, проверяйте любовь,

Непременно, товарищи, проверяйте!»

Когда мне встречается в людях дурное,

То долгое время я верить стараюсь,

Что это скорее всего напускное,

Что это случайность. И я ошибаюсь.

И, мыслям подобным ища подтвержденья,

Стремлюсь я поверить, забыв про укор,

Что лжец, может, просто большой фантазер,

А хам, он, наверно, такой от смущенья.

Что сплетник, шагнувший ко мне на порог,

Возможно, по глупости разболтался,

А друг, что однажды в беде не помог,

Не предал, а просто тогда растерялся.

Я вовсе не прячусь от бед под крыло,

Иными тут мерками следует мерить.

Ужасно не хочется верить во зло,

И в подлость ужасно не хочется верить!

Поэтому, встретив нечестных и злых,

Нередко стараешься волей-неволей

В душе своей словно бы выправить их

И попросту «отредактировать», что ли!

Но факты и время отнюдь не пустяк.

И сколько порой ни насилуешь душу,

А гниль все равно невозможно никак

Ни спрятать, ни скрыть, как ослиные уши.

Ведь злого, признаться, мне в жизни моей

Не так уж и мало встречать доводилось.

И сколько хороших надежд поразбилось,

И сколько вот так потерял я друзей!

И все же, и все же я верить не брошу,

Что надо в начале любого пути

С хорошей, с хорошей и только с хорошей,

С доверчивой меркою к людям идти!

Пусть будут ошибки (такое не просто),

Но как же ты будешь безудержно рад,

Когда эта мерка придется по росту

Тому, с кем ты станешь богаче стократ!

Пусть циники жалко бормочут, как дети,

Что, дескать, непрочная штука – сердца…

Не верю! Живут, существуют на свете

И дружба навек, и любовь до конца!

И сердце твердит мне: ищи же и действуй.

Но только одно не забудь наперед:

Ты сам своей мерке большой соответствуй,

И все остальное, увидишь,– придет!