– И что это значит? – еще не понимала она.

– Тьфу ты, господи! Обыватель же убежден, что мы читаем мысли покойников! Так почему не прочесть мысли живых?.. Живой человек лег перед Байрамом Алиевичем – и Байрам Алиевич все про него узнал! И возжег от него, от живого, яркое пламя в колбе Крафта!.. А может, и не возжег. Неважно. Главное, что все узнал. И может при случае рассказать кому следует.

– Да что узнал-то?!

– Откуда мне знать, что узнал… Что ему заказали, то и узнал. А тебе об этом, если нужно будет, сообщат компетентные органы. Поняла?

– В башке не укладывается…

Катерина секунду или две тупо смотрела в стол, потом встрепенулась и потащила из пачки сигарету.

“Да наплевать”, – подумал я.

Коньяк грел душу, и она, душа то есть, была почти спокойна. Только нервно тряслась какая-то жилка под горлом – мелко так дрожала. И казалось, что она там, бедняга, совсем холодная. И это было гораздо неприятнее, чем то, что пишут в газетах. Жилка ближе. Я давно понял, отчего она дрожит и холодеет. Ей страшно за меня, аниматора.

Страшно, что в следующий раз ничего не выйдет. Раз! – а в колбе

Крафта по-прежнему темно и пусто… И тогда что? – пулю в лоб; а если пулю в лоб, тогда и ей конец… Казалось бы, от судьбы не уйдешь: судьба ведь; нет, трясется. Только Клара умела ее успокаивать. Я даже не понимал, как это происходило. Когда Клара не щелкала своим дурацким фотоаппаратом, она смотрела мне в глаза. У нее был очень прямой и ровный взгляд. Наверное, я ей верил. То есть верил, что она верит в меня. Верит, что ничто не кончится, что я всегда буду властвовать над огнем… Я вспомнил вдруг, как боялся ее потерять. Это было острое ощущение – как будто на самом деле смотришь в спину уходящей и не знаешь, увидишь ли снова. Зато отчетливо осознаешь, что не сможешь без нее жить… Я боялся, что она попадет под машину… под трамвай… Боялся, что ее ударит стеклянная дверь этого проклятого метрополитена – и она своими слабыми руками не сможет от нее отбиться. Боялся, что заболеет и умрет. Вообще было страшно расставаться с ней хоть на полчаса: я знал, что как только она отпускает мой локоть и делает первые два шага, вокруг нее хищно сгущаются острия смертельных опасностей.

Пьяные водители, оборванные провода, сосульки, пожары, срывающиеся тросы лифтов, серийные убийцы, обрушения кровель, утечки газа, какие-то ямы с кипятком – и взрывы, взрывы… Теперь, когда она бросила меня, уехала и у меня нет возможности смотреть в ее спокойные серые глаза, эта проклятая жилка почти беспрестанно дрожит и холодеет. Мучительное, знобящее ощущение. Особенно после двенадцати ярких вспышек. Если ее не остановить, когда окончен последний сеанс, она будет колотиться сутки или двое. А следующий рабочий день ее и вовсе добьет… Тут выбирать не приходится – все средства хороши. Я, бывало, часами носился на велосипеде. Кругами, как бешеная собака. Велосипед почему-то оттягивал. А вот, например, бассейн – нет. Иногда помогал стрелковый полигон. Мы пару раз ездили с Шурцом. У него там какие-то кореша. Несколько очередей из крупнокалиберного по фанерному танку – и почему-то отпускает. Вот поди ж ты. Странно устроен человек… Еще всегда помогал коньяк. И девки. Радостно это или печально, нравственно или нет, но для заглушения дребезга этих чертовых жилок природа не создала ничего лучше, чем пол-литра “R amp;R”, употребленного в соответствующей пропорции со свежими девичьими прелестями. Когда окружен студентками, которые так и норовят… гм-м-м. Плевать. Да, плевать, – окончательно решил я. Пусть Катерина лопнет от злости, а я сейчас возьму эту Ингу… ореховоглазая такая Инга… и, похоже, во всех отношениях продвинутая… миленькая такая Инга, в “Альпине” не стыдно показаться… точно, сначала двинем в “Альпину”… там наверняка Семен со своими лабухами… Вот повезло человеку. Аниматор с хобби. Небывальщина. Все равно что корова с крыльями. Отбухает свое – и в “Альпину”. И дудит на саксе Брамса. До полного одурения.

Тоже жилку отпускает. По-своему…

– А Тельцов-то что об этом думает? Пойду зайду к нему, что ли, – вздохнула Катерина. – Инга, будьте добры, поднимитесь со мной.

Вчерашние формуляры захватите.

Я неторопливо сжевал последний ломтик лимона, оставивший во рту горечь и оскомину, поставил в пластиковую урну пустую бутылку и опять сел в кресло, размышляя.

Когда дверь снова открылась, я взглянул на часы, а потом протянул:

– Ну вот что, Инга…

И Инга успела повернуть голову и взглянуть на меня – исподлобья, как смотрят женщины, когда уже все знают, а мне следовало произнести следующую фразу, заведомо ей известную; на что она должна была ответить тем, что я тоже знал наперед (всегда ведь все играется на два такта: пам-пам, пам-пам, тыр-тыр-тыр-тыр – до самого конца этой давно заученной гаммы), но тут как на грех зазвонил телефон, и я, секунду на него посмотрев, зачем-то поднял трубку.

– Бармин! – услышал я голос Катерины. – Хорошо, что я тебя еще застала!

Я совершенно не разделял ее радости, тем более что и пяти минут не прошло, как она удалилась, поэтому только пожал плечами, а пожимания плеч, как известно, по телефонным проводам не передаются.

– Алло!

– Да слушаю я, – сказал я. – Говори слова.

– Тут классная халтура подвернулась. Не хочешь?

– Нет, я ухожу.

– Да подожди! Действительно хорошая. К Тельцову какие-то большие люди обратились.

– Какие?

– Не знаю… какая разница?

– А он-то сам что же? – съязвил я. – Кишка тонка у завкафедры?

– Перестань!

– Сколько?

Она сказала – сколько. Это даже по нашим аниматорским меркам было заманчиво. Даже очень заманчиво. Прямо-таки так заманчиво, что я невольно присвистнул.

– Да я вроде хотел тут… – протянул я, глядя на Ингу. – Ну ладно.

Когда привезут?

– Не привезут. К ним надо ехать. У них своя аппаратура. Едешь?

– Тьфу ты, будь оно все неладно! – сказал я. – Куда ехать-то?

– Машина у подъезда стоит, – сказала Катерина. – Спускайся, они тебя знают.

Анамнез 6. Николай Корин, 34 года (окончание)

Дивизионные склады располагались у черта на куличках, под Гяуром.

Двигатель гудел, “уазик” потряхивало, взгляд невидяще скользил по серой ленте узкого шоссе, по выгорелым склонам холмов, плавно встекающих к шершавым языкам осыпей и скалистым обрывам. Кое-где над ними виднелись серо-голубые верхушки уже оснеженных пиков, а поверх них недвижно висело буро-желтое небо.