Крафта! – волшебная колба Крафта! В ней вечно трепещет, бьется, нежно пульсирует дорогое пламя – бесценная тень незабвенной личности усопшего! Наука сказала свое слово, подтвердив, что это пламя имеет уникальный спектр. А значит – и цвет. Уникальный цвет пламени подтверждал уникальность незабвенной души безвременно утраченного родственника или сослуживца. Ура! Забвение побеждено! Пройдут года и столетия, рассыплется камень, истлеет железо, астероиды столкнутся друг с другом и бесполезной пылью разлетятся по Галактике – а в колбе Крафта все так же нежно будет мерцать душа любимого!..

То же, что все колбы сделаны из совершенно одинакового титанового стекла и имеют одну и ту же форму, вовсе не должно вызывать отчаяния тех родных и близких покойного, которые хотят продемонстрировать цену своей утраты всему миру. Долой штатный жестяной футляр – бездушное изобретение умников Анимацентра. Ведь хочется, чтобы все

ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ! Оправим колбу в серебро или золото, усыплем рубинами, изумрудами, бриллиантами! Да мало ли еще что можно придумать! Специальные издания – вот где на глянцевых страницах роскошь скорби! Телепередачи – вот где все ее многообразие!

Аниматология, то есть критика от анимации, – вот где кипение мысли, холодные рассуждения, бесстрастные оценки наших вдохновенных потуг!

Татьяна Петрова! Василий Мизер! Конкурсы! Лауреатства!.. Короче говоря, открытия Крупицына и Крафта дали мощный толчок не только захиревшей было в связи с виртуализацией женских украшений ювелирной промышленности, но и отразились почти на всех сферах человеческой жизни. Анимация (как круг успешно решаемых прикладных задач) превратилась в мощную индустрию. В ней осталось лишь одно звено, которое невозможно было поставить на поток. Этим звеном был сам аниматор. Это от него зависело, как ярко вспыхнет пламя…

И вот я сидел в “Мерседесе”, бесшумно летевшем по темному шоссе.

Водитель молчал, полковник Добрынин тоже молчал, и оба они казались отлитыми из того же антрацита, что и сама машина. Я ехал проявлять свой уникальный талант. Благодаря ему пламя в колбе Крафта вспыхнет гораздо ярче, чем если бы сеанс анимации проводил другой аниматор. Я умел воображать – это был мой дар, мой бесценный дар; он позволял мне прочувствовать прошлую жизнь человека, безжизненное тело которого скоро будет лежать передо мной. Или вообразить, что прочувствовал. Не знаю. Не знаю. Откуда мне знать? Откуда мне знать,

Господи?..

Да и что я могу знать о них, что? Я – настолько не способный знать самого себя и настолько не умеющий собой управлять, что самые любимые люди, самые дорогие существа бегут от меня как от хищного зверя!..

Наверное, если бы я согласился с доводами Клары, она бы не ушла от меня.

Раньше я этого не понимал. А ведь и правда: она выросла в семье, где рождение ребенка было совершенно заурядным явлением. Подозреваю, оно являлось даже не плодом осознанного решения, а просто-напросто естественным итогом совместного спанья. Так или иначе Клара обладала четырьмя братьями и сестрами, а также множеством дядьев и теток как с отцовской, так и с материнской стороны. Это, в свою очередь, свидетельствовало о нешуточном детолюбии ее дедов и бабок.

Последних, то есть бабок и дедов, если включать двоюродных, и вовсе было несметное число. Один из них – дед Павел, которого Клара очень любила, – коротал век бобылем на берегу озера Лача, напрочь отказываясь поменять курную избу на комнату в доме одного из отпрысков. Род признал его свихнувшимся на почве рыбной ловли и в расчет не брал. Все же прочие гнездились в Каргополе и его окрестностях, образуя большие семейства, суматошно озабоченные прокормлением многочисленных чад. Как я успел заметить, в большом ходу здесь были двух- и трехъярусные кроватки, а также непременные чистенькие каморки, в которых тихо дожигали свои тускнеющие свечи повязанные белыми и голубыми платочками бабы Вари и бабы Даши.

А что я, питомец окраинных стогнов стольного града? Я был единственным детищем юной пары, едва успевшей оформить брачные отношения до и расторгнувшей их через два месяца после моего рождения. Мой собственный детский опыт показывал, что все, связанное с наличием ребенка, в конечном счете сводится к неудобствам, тесноте и общему озлоблению. Митька Сарычев уже в шестом классе мечтал вырасти большим и сильным, чтобы отвалтузить наконец надоевшего шнурка; другой однокашник пошел дальше и в конце девятого пырнул-таки заточкой папашу, когда счел излишним его внимание к содержимому своих карманов… В отличие от них я не имел практики общения с отцом: лет до шести мне было известно, что папа – капитан дальнего плавания и круглогодично скитается в морях где-то между

Индией и Африкой. Когда я стал достаточно взрослым, чтобы пережить суровую правду, мать сообщила, что мой отец – сволочь и выродок; сам он, к сожалению, не сделал ни одной попытки рассказать о себе без посредников. Зато благодаря то ли темпераменту, то ли взбалмошности моей матери отсутствие отца с лихвой искупалось наличием частенько сменявшихся отчимов. К счастью, все они были более или менее приличные люди, и их интерес ко мне не шел дальше пьяного раздражения, если я не вовремя вертелся под ногами или включал музыку. С одним из них мы ходили на кладбище для богатых, где его брат работал смотрителем; именно там я впервые увидел вмурованные в наголовья монументов колбы Крафта, поразившие меня своим переливчатым сиянием. Другой позволил завести кошку. Правда, через полгода она упала из окна и разбилась. Я остался в подозрении, что он сам это и подстроил, когда ее общество ему наскучило…