Но Струан был там, тоже глядя на катер в бинокль. Он не сводил с него глаз с того самого момента, как катер подошел к фрегату. Он выругался, потому что теперь отчетливо видел боцмана, а тот должен был сообразить, что на него смотрят, и легко мог бы подать ему знак, да или нет.

— Не его вина, клянусь Господом, — пробормотал он, — ты сам забыл уговориться с ним о сигнале. Идиот! Ладно, погода хорошая, ни с какой стороны ничто не предвещает шторма, да и в любом случае небольшой шторм не сможет повредить «Жемчужине». — Он перевел бинокль на флагман. Катер адмирала возвращался назад с фрегата. Должно быть, с ним был передан приказ.

Дверь позади него распахнулась. Легкой поступью вошёл Чен, неся чашку чая, от которой поднимался пар.

— Здаластвуй, тайпэн. Ва-ша нет спать хейа, чай халосый чоп-чоп?

— Ай-й-йа! Сколько раз тебе повторять, чтобы ты разговаривал на языке цивилизованных людей, а не на пиджине. Или у тебя уши забиты испражнениями твоих предков, а мозги створожились?

Улыбка так и осталась приклеенной на лице Чена, но про себя он громко застонал. Он рассчитывал, что эта его тирада заставит Струана рассмеяться.

— Ай-й-йа, прошу прощения, — извинился он и добавил традиционное китайское приветствие, равнозначное «доброму утру»: — Кушали ли вы уже рис сегодня?

— Благодарю. — В бинокль Малкольм видел, как с флагманского катера сошел офицер и поднялся по трапу. По его поведению тоже нельзя было ничего понять. Чёрт!

Он принял чашку.

— Спасибо. — В данный момент он не испытывал особых мучений, лишь обычную ноющую боль, вполне сносную: он уже принял утреннюю дозу. За последнюю неделю ему удалось сократить норму приема. Теперь он пил настойку один раз утром и один раз вечером и поклялся, что в будущем станет пить её один раз в день, если сегодня все пройдет хорошо.

Чай был вкусным. В него добавили свежего молока, много сахара и, поскольку это была первая чашка за день, немного рома — традиция, которую, как рассказывал ему отец, установил Дирк Струан.

— Чен, достань мои толстые брюки и вязаный жакет, и я надену теплый плащ.

Чен удивленно уставился на него.

— Я слышал, поездку отменили, тайпэн.

— Во имя всех богов, когда ты узнал об этом?

— Вчера вечером, тайпэн. Пятый Двоюродный Брат в доме Главного Чужеземного Дьявола слышал, как тот беседовал с Носом Как Раздавленный Мухомор с Большого Корабля, который сказал: «Никакой поездки».

Сердце Малкольма упало, и он, помогая себе руками, подтащился к окну. И был поражен, когда увидел катер, покачивающийся на волнах в двухстах метрах от берега. Никакой волны за кормой. Он разразился яростными проклятиями, и тут из трубы повалил дым, за кормой появился белый бурун и катер начал набирать скорость. Его бинокль обшарил всю палубу, но он увидел лишь боцмана с перекошенным от крика ртом и весла на палубе на случай новой остановки. При такой скорости катер будет у их причала меньше чем через десять минут.

Чен помог ему одеться. Быстрый взгляд в окно: катер был почти у берега. Он распахнул створки и высунулся наружу, а боцман тем временем выбрался на пирс и побежал так быстро, как только позволял ему его огромный живот.

— Эй там, боцман!

Седеющий моряк совсем запыхался к тому времени, когда подбежал достаточно близко к окну.

— Наилучшие пожелания от капитана Марлоу, сэр, — выдохнул он, ловя ртом воздух, — не изволите ли вы и... и ваша леди, пожалуйста, подняться к нему на борт.

Струан издал радостный вопль. Он тут же послал за А Со, приказал ей разбудить и быстро одеть Анжелику. Потом, понизив голос, сказал:

— Слушай, Чен, и не прерывай меня, а то я сейчас как петарда... — И отдал распоряжения, что упаковать, и что приказать А Со упаковать, и как доставить сундуки на «Гарцующее Облако» на закате. — Мисси и я будем ужинать на клипере, и вы с А Со тоже останетесь там и вернетесь в Гонконг вместе с нами...

Чен был вне себя от радости.

— Гонконг! Ай-й-йа, тайпэ...

— ...И вы оба будете держать рот на запоре туже, чем мушиный зад, или я попрошу Чена «Благородного Дома» вычеркнуть ваши имена из семейной книги. — Он увидел, как лицо Чена посерело. Раньше он никогда не прибегал к этой угрозе. Семейная книга была для каждого китайского мужчины его связью с бессмертием, с предками из мистического прошлого и с далекими потомками, когда он сам будет считаться древним предком, и ещё дальше. Где бы ни родился китаец, его имя заносили в родословные списки его деревни. Без этого он не существовал.