Маколи втирал масло, водя кончиками пальцев вверх и вниз. Девочка вскрикивала, изгибалась. Он израсходовал весь пузырек, каждый раз досуха втирая очередную порцию масла. Вскрикиванья перешли в пронзительные, надрывающие душу стоны. Крапинка глядел на девочку со страдальческим выражением лица. А Маколи продолжал свое. Лицо у него стало как каменное. Он все тер и тер, так что даже кое-где содрал кожу. И лишь тогда угомонился. Обернул одеялами измучившегося ребенка, и девочка, тихонько всхлипывая, погрузилась в сон.

–  А ты чего застрял, приятель?
– спросил он Крапинку.
– Я нынче ночью спать не лягу, а разговаривать нет настроения.

Крапинка внял намеку и, зябко кутая шею в воротник, вынырнул из теплой комнаты на холод.

Маколи разворошил в печке дрова и подбросил новых. Заполняя очаг от стенки до стенки, на два фута в высоту бушевала копна огня, вырываясь в трубу, как пламя исполинской свечки и рассыпая искры, словно хвост кометы. Огонь был таким ярким, что осветил все углы. В комнате делалось все жарче. Вскоре Маколи, подходя к печке, должен был заслонять рукой глаза и чувствовал, как от его одежды пахнет паленым.

Комната превратилась в печь. Пострел испеклась в одеялах. Он видел, как пот струйками сбегает по ее лицу. Полотенце у нее под головой насквозь промокло. Да и на Маколи одежда висела как тряпка. Он снял ее, оставшись в одних подштанниках. Когда он вышел постоять немного на пороге дома, холодный ночной воздух словно ледяным душем обдал его. Он оставил дверь приоткрытой и слегка отворил окно.

Сел на краешек постели, в которой ворочался и метался измученный ребенок.

Мысли нагрянули непрошенно, и в голове у него все смешалось. Если она умрет, я - свободен. Это выход. Трудно было удержаться и не мечтать о свободе… уже знакомой, но утерянной свободе. Снова сам себе хозяин. Ни на кого не оглядываешься. Раз-два и наших нет; шагай себе по какой угодно дороге, останавливайся в любом городе. Хочешь - устраивайся на работе, не хочешь - откажись.

Упрекнут его, если она умрет? И не подумают. Да, но сам он как при этом будет себя чувствовать? Обыкновенно… Он ведь может с чистой совестью сказать: сделал все, что он меня зависело. А зачем говорить-то? Совесть успокаивать, тщеславие свое тешить? Отчего он с ней так возится, отчего вдруг кинулся лечить каким-то дикарским способом - неужели просто оттого, что сердце не на месте; а сам чуть ли не надеется, что из его стараний ничего не выйдет? Он не мог бы определенно ответить на этот вопрос.

Утром, когда в комнату просочился рассвет, Маколи стряхнул с себя дремотное отупение и увидел лицо на подушке, маленькое, осунувшееся, прозрачно бледное, поблескивающее крохотными капельками пота. Он стал нащупывать пульс на худенькой ручонке. Как цыплячья лапка, подумал он. Приложив ухо к тщедушной груди, он услышал ясные и четкие удары сердца. Он поглядел на пепел в печке. Там не осталось ни единой щепки. Все поглотил огонь.

Когда немного погодя Пострел открыла глаза, лицо Маколи выражало полное равнодушие.

–  Ну как - лучше тебе?

Слабая улыбка и кивок - вот и весь ответ.

Обожженные лихорадкой губы высохли, потрескались, покрылись коричневой корочкой. Поблескивали выпирающие, как у кролика, зубы.

–  Пить хочется.

Он отвернулся.

–  Сейчас принесу.

Маколи вышел. С проволоки на изгороди свисали капли росы. Блестела мокрая трава. Что же это с ним творится? Для чего он все это затеял - разжег такой огонь, навертел на девчонку бог знает сколько одеял. Мог ведь он и эту ночь скоротать в промозглой от холода комнате. А все-таки ясно: Пострел оклемалась. Ликование, упорно пробивающееся сквозь сумятицу мыслей, раздражало, сердило его.

Когда он вернулся, она уже сидела и с жадностью накинулась на воду.

–  А где Губи?

Маколи сходил за ним в другую комнату. Когда он отдал ей игрушку, глаза девочки просияли. Она заключила Губи в объятия и с материнской заботливостью начала укладывать рядом с собой.

–  Я хочу кушать.

–  Тебе просто кажется.

–  Хочу.

–  Сейчас я посмотрю, что у нас есть.

Когда он принес ей кусок хлеба с маслом, Пострел уже сидела. Теперь, когда ей стало лучше и видно было, что она пошла на поправку, он мог уже и позлиться и не нянчиться с ней. Сел на кровать и задумчиво свертывал самокрутку, тем временем, как Пострел старательно разевала рот, откусывая от слишком толстого ломтя. Почувствовав себя хорошо; она стала непомерно болтливой. Маколи не мешал ей лопотать, а сам молчал, как будто ничего не слышал.

–  Я была очень больная, да?

Не вмешайся я, все бы уже кончилось.

–  А сейчас я не больная. И Губи не больной.

Ты и не знала, что мне приходило на ум.

–  А огонь в печке совсем погас?

Только я один о тебе думал; но что я думал…

–  Это ты меня вылечил, правда, пап?

Сейчас бы уже умерла; и так бы и не узнала…

–  Ты почему не разговариваешь? Папа!

Господи, да что же это со мной?

–  Папа, говори. Что, у тебя языка нету?

Он поднял голову.