Раздирая ткань одежды и жгуты напряжённых мышц, распуская их на закручивающиеся макаронами волокна, нож охотно и с каким-то наслаждением проскальзывает по трицепсу, прёт между локтевым сгибом, напоследок почти отделяя предплечье от локтя… Одновременно с этим я всё время поворачиваюсь вокруг собственной оси за спину Ермая, чуть приседаю… и другим локтем бью его под нижнее ребро. Чуть повыше почек.

Эдакий "буравчик"…

Боль он должен испытать поистине адскую… Так и есть. Провалившись на атаке, по инерции он проскакивает ещё несколько метров, гулко топоча сапожищами, чуть не вмазавшись мордой в дерево… С трудом тормозит, пытаясь ухватиться за ветви… и всё-таки заваливается набок. Собственный вес, помноженный теперь на энергию диагонального ускорения, делает падение и без того неприятным, а тут… Тут ещё и телепающаяся на одном суставе рука, мощно фонтанирующая под рукавом почти чёрной кровью, и дикая боль в районе надпочечников… Явно сломанные рёбра спины… Несколько секунд он просто лежит, жадно хватая ртом влажный воздух. Втягивая его с рёвом в лёгкие, и выпучив от боли и недостатка кислорода глаза…

Я жду. Мне не то чтобы некуда спешить, но что-то говорит мне, что не всё ещё я здесь закончил. И мне предстоит что-то узнать интересное.

…Ермай пришёл в себя. Точнее, он в состоянии дышать, и вот-вот к нему вернётся способность ещё немного подвигаться.

— Вставай. Хватит валяться, пора…

На его месте многие остались бы лежать, лишь их бы не трогали. Лишь бы оставили в покое и позволили жить.

Не перечесть всех слов мольбы и того количества изливаемых соплей, которыми вас окатило бы большинство тех, кто вот так же кровоточил бы, исходил жизнью в грязи, как этот некогда сильный человек, которого глупая судьбина поставила по другую сторону морали и ценностей.

У него достало мужества зло встать. Я готов был биться об заклад, что он знал свой приговор. И понимал, что всё равно умрёт, и уж лучше умереть, как мужчина, а не как крыса в капкане…

А может, он просто устал вот так жить, — в мире, в котором столь сомнителен возврат к прежним сладким временам?

Пожалуй, таких нашлось бы немало.

Расставшись с прежними иллюзиями и счастьем, не всем дано жить по уши в дерьме и при этом быть почти довольными такой жизнью…

В любом случае он — встал. С превеликим трудом, — его живая рука предательски подрагивала, когда он всё-таки тянулся ею к свисающим плетям ветвей. Рывком встав, он некоторое время копил силы даже на то, чтобы принять более-менее вертикальное положение торса.

Нужно иметь недюжинное здоровье и стойкость духа, чтобы поднять свою тушу после такого, и ещё держать при этом здоровою рукою тесак.

Силы быстро покидали зэка, но он решил истратить их не на мокроту харкающей мороси, а на один — единственный бросок на врага.

Внезапно он выпрямился и, покачиваясь от слабости, не обращая внимания на безобразно набрякший кровью над мертвенно-бледной кистью рукав, спросил, глядя прямо на меня:

— Кто ты вообще такой, чужак? И какого рожна тебе от нас надо?

На этот вопрос я мог ему ответить. И он ничуть не удивился, а даже как-то понимающе и утверждающе кивнул, сжав губы, когда я это сказал:

— Помнишь Гришина? Так вот именно от него я и принёс тебе привет…

— А-аа… Так это ты… Ну, значит, судьба. От неё ж, падлюки, не убежишь… — и он неожиданно хрипло засмеялся. Слабым, приглушённым смехом горько разочаровавшегося в жизни человека…

И внезапно с криком отчаяния вновь бросился на меня. Почти без замаха, не готовясь к удару… Просто бросился. Просто побежал, насколько можно было назвать бегом навстречу собственной смерти этот заплетающийся топот…

…Я оказал ему эту последнюю услугу. Он не нападал, а приближался к неминуемому. Он даже не пытался сопротивляться, когда я жёстко и точно встретил его прямым в грудину.

Лопнуло и тупо хрупнуло где-то в глубине, возле сердца. Он навалился на мою ладонь, ткнулся мне лицом в плечо…и выронил из рук осклизлый от крови мачете. Замер на несколько секунд…

…Цепко хватаясь костенеющими пальцами одной руки за мою одежду, он медленно сползал на землю, как-то странно глядя мне в глаза, словно прося о чём-то, давно желанном и недосягаемом. Затем прикрыл их, и почти удовлетворённо успел прошептать обильно окровавившимся в уголках губ ртом:

— Ну, вот и пи….. явился… Во всю голову… Надо же, — хоть он не задержался… — и тихо выдохнул. Словно от усталости.

Его неживая тяжесть моментально повисла на мне тысячетонным грузом, и только чудом мне удалось удержать его уже мёртвое тело от падения. Не знаю почему, но я почти осторожно положил его навзничь на спину и сложил ему на груди руки. Оставив так лежать теперь уже навсегда. На его восковых скулах застыла загадочная усмешка, замешанная на горьком вызове… кому-то там, где он оставил всё, чем когда-то жил. Может быть, так и не состоявшегося в его жизни «понятия» Любви?

Как знать…

Постояв ещё зачем-то над бездыханным трупом с полминуты, я наконец обернулся в сторону последнего участника действа.

Рыжеватый, долговязый подросток. Таракашка — акселерат.

Нескладный и с ужасно невыразительным лицом. Крайне среднее арифметическое на фоне и без того общей невзрачности собственной наследственности.

Что-то бесформенно — безмышечное, тонкостенное и полупрозрачное. Эдакий хрустальный колокольчик, с длиннющими руками и тонкими ногами, да фишкой узкой, конопатой моськи. На длинной шее телепалась эта ушастая голова, посреди которой зрели неспелыми помидорами выпученные серо-зелёные овощи глазищ. Сейчас размером с шину от КамАЗа каждый.