Только этого и не хватало, чтоб ненависть сорвалась с цепи. И все обрушится на меня да, пожалуй, на Джералда Шервуда… будь сейчас в Милвиле Шкалик, досталось бы и ему.

Улица осталась позади; обежав дом доктора Фабиана, я помчался под гору, к сырой низине, где росли долларовые кустики. И уже на полпути спохватился: а Хайрам? Днем он сторожил эти кусты, вдруг он и сейчас там? С разгону я насилу остановился, пригнулся к самой земле. Наскоро окинул взглядом склон холма и низину, потом снова, уже медленно, стал всматриваться в каждую тень, подстерегая малейшее движение, которое выдало бы засаду.

Вдалеке послышались крики; наверху кто-то бежал, громыхая по тротуару тяжелые башмаки. Хлопнула дверь, где-то, за несколько кварталов, взревел мотор и рванула с места машина. Из открытого окна слабо донесся взволнованный голос комментатора последних известий, но слов я не разобрал.

Хайрама нигде не было видно.

Я выпрямился и медленно стал спускаться дальше. Вот и сад, теперь напрямик. Впереди уже темнеют старые теплицы и знакомый вяз на углу, тот самый, что поднялся из давнего тоненького побега.

Я дошел до теплиц, остановился на минуту - проверить напоследок, не крадется ли за мною Хайрам, - и двинулся было дальше. Но тут я услышал голос, он позвал меня - и я оцепенел.

Оцепенел, прирос к земле… но ведь я не слышал ни звука!

–  Брэдшоу Картер, - вновь позвал беззвучный голос.

И - аромат Лиловости… может быть, даже не аромат, скорее ощущение. Воздух полон им - и вдруг резко, отчетливо вспоминается: так было там, у шалаша Таппера Тайлера, когда Нечто ждало на склоне холма и потом проводило меня домой, на Землю.

–  Я слышу, - отозвался я. - Где ты?

Вяз у теплиц словно бы качнулся, хотя ветерок чуть дышал - где ему было качнуть такое дерево.

–  Я здесь, - сказал вяз.
– Я здесь давно, долгие годы. Я всегда ждал этой минуты, ждал, когда смогу с тобой заговорить.

–  Ты знаешь? - спросил я.

Глупо спрашивать, конечно же он знает - и о бомбе, и обо всем…

–  Мы знаем, - сказал вяз, - но отчаянию нет места.

–  Нет места? - растерянно переспросил я.

–  Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно, в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради… как это называется?

–  Радиация, вот как это называется, - подсказал я.

–  Подождать, чтобы радиация рассеялась.

–  На это уйдут годы.

–  У нас есть годы, - был ответ. - У нас есть время, сколько угодно. Нам нет конца. И времени нет конца.

–  А для нас время кончается, - сказал я, и меня захлестнула горькая жалость ко всем людям на свете и сильней всего - к самому себе. - И для меня наступает конец.

–  Да, мы знаем, сказала Лиловость. Мы очень о вас сожалеем.

Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду не по своей воле и не по своей вине - пусть же нас выручают те, кто нас до этого довел!

Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться этому чужому, неведомому, в нашей совершенной беспомощности.

Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался заговорить и убедился, что язык не слушается, лишь тогда я открыл в себе эту гордость и упрямство.

«Мы очень о вас сожалеем», - сказал вяз. Но и жалеть можно по-разному. Что это - подлинная, искренняя скорбь или так только, мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной дрожащей твари в ее смертный час?

От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни тлена, лишь забвение и прах, - а Цветы будут жить и жить вовеки веков.

Так вот, нам, кто обратится в тлен и прах, куда важней обладать этой упрямой гордостью, чем другим - сильным и уверенным. Она - единственное, что у нас есть, и только она одна нам опора.

Лиловость… а что же такое Лиловость? Не просто цвет, нечто большее. Быть может, дыхание бессмертия, дух невообразимого равнодушия: бессмертный не может себе позволить о ком-то тревожиться, к кому-то привязаться, ибо все преходящи, все живут лишь краткий миг, а бессмертный идет своей дорогой, в будущее без конца, без предела, - там встретятся новые твари, новые мимолетные жизни, и о них тоже не стоит тревожиться.

А ведь это - одиночество, вдруг понял я, безмерное, неизбывное одиночество, - людям никогда не придется изведать такое…

Безнадежное одиночество, ледяной, неумолимый холод… во мне вдруг шевельнулась жалость. Как-то странно жалеть дерево. Но нет, не дерево мне жаль и не те лиловые цветы, а неведомое. Нечто, которое провожало меня из чужого мира, которое и сейчас здесь, со мной… жаль живую мыслящую материю - такую же, из какой создан и я.

–  Я тоже сожалею о тебе, - сказал я и, еще не досказав, опомнился: оно не поймет моей жалости, как не поняло бы и гордости, если бы узнало о ней.