–  Нет, мне это неизвестно.

–  Вот и капитан Истомин еще не знает об этом. Тебе, старший лейтенант, придется доложить ему, когда встретишься с ним. Что еще у тебя?

Оленич рассказал о бойце, читавшем молитву, о солдате, который распространяет тексты молитвы, деморализуя бойцов.

Дорош сидел на ящике, слушал внимательно и серьезно. Его спокойное лицо вдруг показалось Оленичу очень знакомым и даже чем-то симпатичным. Мелькнула мысль: этот пожилой человек похож на отца! Такое же широкое, загорелое и морщинистое лицо, такая же щеточка рыжеватых усов, такие же крепкие, тяжелые руки. Умеет выслушать, спокойно встретить самую неприятную новость.

Позвонили из политотдела. Судя по репликам и ответам Дороша, Оленич понял, что разговаривал комиссар полка, но касалось пулеметчиков, упоминалась фамилия сержанта Гвозденко, а также Истомина и Полухина. И еще: видимо, нужно передать что-то очень важное капитану. Андрей не стал прислушиваться к разговору и вышел из землянки. Но буквально через минуту вышел и Дорош:

–  Хочу сообщить тебе…

Но в этот момент вдруг с невиданной силой начался минометный обстрел. Андрей и Дорош упали в воронку от бомбы. Батальонный комиссар, сворачивая папироску, продолжал:

–  Командир полка вынес благодарность сержанту Гвозденко за пленного и сказал, что представляет его к правительственной награде. Да, вот еще что, Андрей Петрович: я доложил о факте распространения молитвы и попытке деморализовать бойцов. Командир полка приказал Истомину найти и изолировать паникера. Но в случае сопротивления - уничтожить. Видишь, Андрей Петрович, насколько суров закон войны…

Дорош закашлялся.

–  Скажете, что не можете бросить курить?
– спросил Андрей.

–  Почему не могу? Могу. Скажу честно, что давно надо бросить, мне вредно глотать этот яд. Но понимаешь, нравится мне сам процесс! сядешь вот так на досуге, закуришь, поразмышляешь. Жизнь! Как дом: если идет дым из трубы, значит, дом живой… Все, перекур окончен. Пошли.

Только поднялись, как налетели «юнкерсы». Три сразу, И на бреющем полете стали поливать оборону из пулеметов, сбросили несколько небольших бомб, сделали крутой вираж и вновь пошли, казалось, прямо на Оленича и Дороша. Один самолет пролетел, чуть ли не цепляясь за деревья. В кустах просвистели осколки, сверху посыпался песок. Запахло дымом и гарью. Самолеты ушли так же быстро, как и налетели.

–  Тихо, - проговорил Оленич, поднимаясь с земли.
– Теперь уже недалеко от окопов.

Дорош не отозвался. Андрей оглянулся и обомлел: неужели?… Дорош лежал недвижимо, откинутая в сторону левая рука держала дымящуюся папиросу, а правая, подогнутая к груди, сжимала планшетку с бумагами. Из-под седого чубчика медленно стекала тонкая струйка крови. Оленич осторожно перевернул комиссара на спину: он был мертв. Папироса еще дымила, и невольно вспомнились слова этого человека: идет дым из трубы - дом живет!

Оленич поднял на руки тело комиссара и понес обратно в землянку. Нужно было сообщить в политотдел полка, может быть, пришлют кого вместо погибшего, а тело заберут, чтобы похоронить. Начальник политотдела полка выслушал старшего лейтенанта, расспросил про самого командира пулеметчиков и приказал:

–  Принимайте на себя обязанности комиссара. Знаю, что у вас мало командного состава. Если изыщем возможность, пришлем политработника.

Андрей присел на тот же ящик из-под патронов, на котором еще совсем недавно сидел Дорош, и задумался. Он вспомнил далекий теперь первый день войны, и комиссара Уварова, и созревающую рожь, и мост через Куму, и немецкие танки, грохочущие по мосту, и трясущегося труса бронебойщика Крыжа, и комбата Полухина, и вылепленную из глины голову прекрасной женщины, и дымящуюся папиросу в руке убитого комиссара, и озаренное луной бледное, испуганное лицо Жени…

–  Товарищ старший лейтенант!
– послышался негромкий голос.

Оленич поднял голову и увидел ординарца Истомина.

–  Чего тебе, Тимофей?

–  Вас к телефону.

–  Кто?

–  Майор Чейшвили.

Чейшвили? Чейшвили, Чейшвили… Кто же это? Что-то знакомое…

–  Чего он хочет?

–  Не могу знать. Это женщина, майор Чейшвили.

И только теперь Оленич вспомнил очаровательного майора авиации, «ночную ведьму», приятельницу или подружку капитана Истомина. Нино Чейшвили! Смерть комиссара Дороша совсем отбила память, но теперь он сразу вспомнил ее и вспомнил все трудности, которые преодолевали на пути друг к другу двое влюбленных. Вот погиб хороший человек. И каждый день, и каждый час гибнут хорошие люди. И никто не знает, сколько времени осталось жить любому из живых, но люди не находят ни времени, ни решимости, чтобы просто подойти и сказать: я уважаю тебя и люблю. Теряем все, даже жизнь, так и не испытав выпавшего счастья.

Оленич, взволнованный мгновенными воспоминаниями и мыслями, схватил телефонную трубку.

–  Старший лейтенант Оленич!

–  О! Поздравляю! Я очень коротко: как там Павел? Порядок?

–  Да, он в полном порядке.

–  Ему тяжело сейчас?

–  Здесь всем тяжело.

Послышался мягкий, но все же слегка гортанный смех:

–  То, что всем тяжело, понятно. А если Павлу трудно, всем остальным трижды труднее.

–  Наверное, так оно и есть. Он обрадуется вашему привету.

–  Передайте - вечером махну ему крылом…

Связь оборвалась.

Хорошие вести приятно передавать. От них всем хорошо. Приятные вести умножают силу. Оленич это знал и, понимая, как сейчас трудно капитану Истомину, спешил с этой вестью к нему. Надо немедленно передать весь разговор, пока не забылись чудесные слова, пока не улетучилось лирическое настроение от разговора.

У Оленича тоже полегчало на душе, усталости словно и не было.

18

Сержант Коляда, командир пулеметного расчета, занимающего позицию на самом краю правого фланга, доложил старшему лейтенанту обстановку.