— И разуться бы…

— А мне что.

Он снял мокрые от росы кеды. Софья небрежно сунула ему шлепанцы. Надев их, Федор почувствовал себя уверенней, сбросил куртку, стянул рубаху и пошел мыться.

Она украдкой поглядывала на его молодые, сильные руки, широкие плечи, крепкую спину, и на душе у нее отлегло. Будто внутри ее, в груди, туго сжатая пружина постепенно ослабла и перестала держать ее в напряжении. Она поняла, что не может не принять Федора, если он перестал дурить и вернулся насовсем. Поняла, что по-прежнему любит его и простит ему номер, который он выкинул. Иначе быть опять одной…

Федор умылся, раскрыл чемодан и вытерся дорожным полотенцем. Потом достал плитку шоколада и положил на стол:

— Это тебе. Извини за скромный подарок.

Софья посмотрела на него, а не на шоколад:

— Ладно, чего уж там…

Стена отчужденности рухнула. Обломки кирпича, щебень, пыль осели к их ногам, и в образовавшийся светлый пролом в этой стене они кинулись друг к другу и обнялись, Софья заплакала, уткнулась лицом ему в грудь и несколько раз укоризненно ткнула Федора кулаком в бок.

— Эх, Федор, Федор! Что ты наделал! Разве так можно?

— Ну, ну перестань плакать. Хорошо, что хорошо кончается.

— Ты думаешь, так уж и хорошо?

— Иначе быть не может, — твердо ответил он. — Давай забудем все, что случилось. Навсегда забудем.

— А сможем ли забыть?

Он покачал головой и сел за стол.

— Ты чем занимался дома-то? Гулял? Ведь тебе там была полная свобода!

— Был грех, сначала увлекся. Дружки-приятели, то да се… А потом мама сказала: «Кончай гусарить, возвращайся к жене и берись за дело».

— Значит, мама. А если бы не сказала — не вернулся бы?

— Вернулся. Я и сам решил.

— Какова мать-то? Здоровье каково у нее?

— Да ничего вроде. Собирается сюда на Октябрьский праздник. И велела написать, как ты меня примешь…

— Приму, если возьмешься за работу и выпивать не будешь. Иначе — вот тебе бог, а вот — порог.

Федор чуть-чуть обиделся:

— Я же не пьяница.

— Все выпивохи не считают себя таковыми. Запомни.

— Ладно, запомню. Завтра же пойду оформлюсь на работу.

Серьезное объяснение Софья все же оставила «на потом». У нее сейчас не хватило духу сказать о знакомстве с Трофимом. Они еще долго сидели за столом, говорили, а потом стали укладываться спать. И в те самые минуты во дворе появился Крючок…

Софья, конечно, разозлилась на Порова: «Ну-ка, ни с того, ни с сего высадил раму! Позор-то какой, что люди подумают? Сущий разбойник, нет у него ни стыда, ни совести. Пропил жену с сыном и себя пропьет». Она собралась было жаловаться на него в сельсовет, но раздумала: пойдет эта история по селу, над ней же будут посмеиваться. И пальцем показывать, скажут, не зря Поров выбил стекла, тут что-то есть… Пойдут пересуды, Поров получил свое, пожалуй, с него хватит, кулаки у Федора крепкие.

Она еще подумала, что в этой грязной истории, возможно, замешан Спицын. Не он ли подослал Крючка?

— А ну его к дьяволу! — сказала она Федору. — Ты насовал ему, стекла вставил, и ладно. Не хочу огласки.

— Ладно, — ответил муж. — Только почему он выбрал именно твою избу?

— Мало ли что взбредет пьянице в голову. Бог его накажет!

Однако приструнить нарушителя спокойствия решил Чикин. Он пошел в сельсовет и все там рассказал. Сельсовет предложил председателю сельпо принять меры. Там с Поровым возились немало, он надоел всем, и его уволили с работы. Устроиться вновь куда-нибудь оказалось непросто. К кому бы ни обратился Поров, никто его не хотел брать на работу. Даже управляющий Борковским отделением совхоза, несмотря на нехватку рабочих, отказал ему в этом. Поров даже пить перестал и ходил по селу потерянным. Наконец он заколотил в избе окна и уехал в заречный поселок лесорубов. Говорили, что там его взяли было на обрубку сучьев, но вскоре за прогулы выгнали. Тогда он подался в областной центр, и там его след затерялся.

Зато в Борке стало спокойно. Лисицын, проходя мимо избы с заколоченными окнами, морщился: «Весь вид портит эта поровская избенка!» Он поручил кадровичке Клаве разыскать жену Крючка. «Пусть вернутся с сыном домой, снимут эти доски и живут тут. Если Крючок объявится и станет бузить, приструним».

Улицу Борка заполнила своим грохотом мощная техника — прибыл из Чеканова мелиоративный отряд, и Лисицын сам проводил его на газике к месту работ. В те же дни из города, с лесозавода, приехали шефы на уборку картофеля и овощей, их надо было принять, разместить, обеспечить питанием.

Утром в кабинет вошла невысокая молодая женщина в сапогах, ватнике и шерстяном платке. Лисицын где-то прежде ее видел. «Где? Да это же Роза Васильева, у которой муж — участковый!» — вспомнил Степан Артемьевич. Васильева спросила, на каких условиях можно ей с семьей переехать из города в Борок.

— Вы это серьезно решили? — Лисицын вспомнил, как эта дамочка загорала летом на огороде, а потом пришла на луг. «Этакая вальяжная горожаночка».

— Пока еще подумываем, — ответила Васильева. — Хотелось бы все же знать условия.