Ничего хорошего, это ясно. Ясно и то, что меня вполне могут Шлепнуть бесплатно, даже фотографий не понадобится.

Дышать становилось все труднее, железная хватка бультерьера сжимала воротник, – оказывается, умереть от асфикции не очень-то приятно. Главное – хлопотно, черт дернул меня влезть в запертую комнату, они все поймут, и главное – поймут, что я поняла… Полузадушенная, я почти машинально расстегнула пуговицы на рубашке свободной рукой – они слетели сразу же; рубашка была на несколько размеров больше, и я неожиданно легко выскользнула из нес, как змея из старой кожи. Мой бультерьер не ожидал от меня такой прыти – спустя несколько секунд я была в комнате с фотографиями; в любом другом случае, я бросилась бы к входной двери, но ужас сузил поле зрения и спас мне жизнь, как оказалось в дальнейшем.

Все решали секунды. Никогда не отличавшаяся быстротой реакции, здесь я сообразила мгновенно: сумка, вот что может меня спасти, только бы “молния” не была закрыта.

"Молния” была расстегнута, и у меня было преимущество: все происходящее я видела сквозь полуприкрытую дверь – всклокоченный Влас, отчаянно продирающий глаза, и второй, бультерьер, который держал меня: неказистый мужичонка среднего роста, среднего телосложения в общипанном интеллигентском плащике-реглане. Он походя врезал Власу по скуле, крякнул, нагнулся, достал пистолет, даже не взглянул на него, скажите пожалуйста, какое пижонство, – и направился в сторону открытой комнаты. В мою сторону.

– Ну, вставай, потаскуха, дрянь бесстыжая! – Должно быть, я иначе и не выглядела, голая, испуганная. – Не знаешь разве, что любопытство сгубило кошку?..

Его лицо было таким же обманчивым, как и внутренности облезлого “дипломата” с винтовкой. За внешней безыскусностью высоких полуазиатских скул, простецким выражением лица сельского учителя математики проступала недюжинная сила; глубокие спокойные морщины по краям мясистого носа, нависшие брови и прозрачные, ничего не выражающие глаза.

– Да еще какую кошку!.. Это ты, болван, открыл ей комнату? – спросил он у Власа.

– Ничего я не открывал, – тут же сдал меня Влас.

– Тем хуже для твоей проститутки. – Бультерьер был уже в дверном проеме, он почесывал переносицу и беспощадно рассматривал меня, скорчившуюся, испуганную, голую. – Иди сюда, полюбуйся на позу номер тридцать три!

И надменно, уверенный в полной своей власти надо мной, повернул голову в сторону Власа.

Я резко подняла тяжелый пистолет, вытащенный мной из сумки полминуты назад, – я просто хотела защититься, только и всего… В реакции ему отказать было нельзя – темный зрачок дула был нацелен прямо на меня. Он приподнял брови (“Не стоит шутить со взрослым оружием, детка!”) и с отсутствующим выражением в глазах спустил курок.

Выстрела не последовало.

В долю секунды по лицу бультерьера пробежала тень брезгливой досады:

– Ты что, разрядил…

Закончить свой вопрос он не успел: теперь уже я, слабо соображая, что делаю, спустила курок – прямо в прозрачные, хоть чему-то удивившиеся в последние секунды жизни глаза…

Произошедшее вслед за этим показалось мне кадрами из дурного фильма категории “В” с грязными пуэрториканскими разборками: дверь в комнату, возле которой стоял бультерьер, тотчас же расцветилась пятнами крови – праздничные залпы салюта в честь посвящения в убийцы. Пуля, как оказалось, обладавшая страшной убойной силой, снесла моему обидчику половину черепа, надменный лоб с залысинами, пощадив только прозрачные глаза. Они, защищенные бровями, этой неприступной линией Маннергейма, лишь изменили свой цвет – их залила кровь, фонтаном хлынувшая из раскрытой черепной коробки.

Бесполезное тело снопом рухнуло на пол; несколько долей секунды короткопалые руки царапали выщербленный паркет, потом и это подобие жизни прекратилось.

, Несколько капель крови брызнули мне в лицо вместе с маловразумительной кашицей.

Как сквозь вату, я слышала, что в соседней комнате бессвязно кричал Влас, – и двинулась на крик, как была: голая, с пистолетом в руках, на ходу стирая с лица содержимое чужой головы, расколовшейся, как гнилой астраханский арбуз.

Влас скакал возле кровати в одной штанине, глядя на меня безумными побелевшими глазами. В них не было ничего, кроме животного страха.

– Убери пушку! Убери пушку! – не останавливаясь, кричал он непотребным фальцетом.

От страха за содеянное я тоже заорала:

– Заткнись, заткнись, заткнись!

Он мгновенно замолчал, и наступившая тишина сразу же привела меня в чувство. Не стоит бояться, не стоит… Ты ведь видела это, ты ведь видела подобное, правда? Мертвые тела, Нимотси, Венька, Иван в морге, ты даже целовала мертвые губы… Но если бы ему прострелили голову – оттуда тоже бы вытекла эта кашица, даже странно, что именно на ней, как на дрожжах, всходили самые невероятные сюжеты… Алена, Фарик, только почему так страшно изуродована голова? Это не нравилось мне больше всего – я была согласна лишь на дырку в виске в качестве смертельного аванса, эстетка вшивая…

А сколько грязи! Никогда в жизни не устроилась бы работать на бойню, никогда…

Влас тихонько поскуливал в уголке тахты. Я увидела себя в зеркале раскрытой дверцы шифоньера – с полосами на лице, голую, с пистолетом, оттягивающим руку. Ну и вид!

"Надо бы одеться”, – тупо подумала я. И машинально подняла рубаху – теперь это была моя собственная рубаха. Я натянула ее на себя, не выпуская пистолета из рук. Простые, заученные с детства действия – руку в рукав, пуговицы застегнуть – давали мне выигрыш во времени, мне необходимо было прийти в себя. Убила человека, человечка, человечишку – и оделась, ничего не произошло.