– А если я не знаю телефон – это что-то меняет? – сказал Влас, осторожно подбирая слова.

– В общем, ничего не меняет. Нам придется убрать этого вашего Грека и не получить за это ни копейки. Так сказать, благотворительная акция.

– А зачем тогда вообще убивать, если уж мы решили выйти из дела? Зачем лишний риск?

– Я хочу подстраховаться. Ты не против, чтобы мы были соучастниками не только в постели? Чувства имеют тенденцию быстрее стариться и умирать естественной смертью, а вот память о совместно приведенном в исполнение приговоре остается надолго. У нас будет лишний повод держаться друг друга хотя бы первое время.

Неужели эти дикие вещи произносила я? Но самое парадоксальное заключалось в том, что я не придумала их, я просто повторила – почти дословно – один из Венькиных диалогов для нашего последнего сценария, забракованных мною в силу их полного идиотизма и дешевой мелодраматичности. В этом сценарии тоже действовала фурия, которая пускала в ход свою “беретту” гораздо чаще, чем мозги. Пятнадцатизарядную “беретту” с ее убойной силой предложил нам консультант Фарик. Венька убеждала меня в том, что именно “беретта”, а также подобные фразы будут производить неизгладимое впечатление на пресыщенного обывателя, который одурел от цен на десяток яиц. Тогда я высмеяла ее – оказалось, напрасно.

– Неплохо придумано, удивляюсь твоей железобетонной выдержке, – оценил Влас. Скорее всего он придерживался Венькиных взглядов на психологию серийных убийц.

– А если мы получим за это бабки, будет вообще великолепно, – подпустила я профессиональной алчности, – это улучшит мое пищеварение. Так, может быть, ты знаешь телефон, по которому нужно звонить после выполнения заказа?

– Похоже, что знаю. Запоминай: ледовое побоище, Фултонская речь Черчилля и еще, кажется, убийство Кеннеди.

– Это еще что за дерьмо? – удивилась я.

– Лихо, правда? – возрадовался Влас. – А все потому, что у Сирина не было слепой памяти на цифры, это был его единственный недостаток. Он запоминал их опосредованно, когда выстраивал логические цепочки. Например, восстание Роберта Кета, тебе это ни о чем не говорит?

– Совершенно ни о чем.

– А между прочим, это первые цифры одного из телефонов. Восстание произошло в 1549 году, отбрасываем единицу, получается 549. Я специально интересовался, у него был справочник для подобных вещей, он составлял целые комбинации. Так вот – восстание Роберта Кета, Карибский кризис и, допустим, казнь Марии Стюарт. Ну, что скажешь? Здесь, между прочим, как раз семь цифр.

С Карибским кризисом я ошиблась на год, в память о многострадальной Марии Стюарт остался лишь пасьянс, который любил раскладывать Нимотси, – при всем желании я не могла составить цифр телефонного номера. О чем и сказала Власу.

– Учись, пока я жив, – снисходительно ухмыльнулся Влас, – первые цифры ты знаешь: 549. Карибский кризис – это 1962 год. Так что получаем 549-62. Стюарт казнили в 1587 году. Итого – 549-62-87. Ну, как?

– Да ты энциклопедист! Что насчет последнего телефона?

– А вот отгадай! – веселился просвещенный Влас. – Я уже сказал тебе: ледовое побоище, фултонская речь Черчилля и убийство Кеннеди.

– Ладно, ладно, я тебе верю. Теперь нам нужно заняться трупом.

– В каком смысле? – Влас сразу помрачнел. – Завернуть в ковер и вынести к мусорным бачкам?

– Ну, для начала его надо сфотографировать – ты ведь профессиональный фотограф и можешь сделать все в лучшем виде. Мне нужно получать деньги, и вещественное доказательство и снимок в семейный альбом не помешают. Ведь Сирии – это не та фигура, об убийстве которого дадут сообщение в вечерних новостях. Ты можешь сделать это крупным планом, – сказала я, едва сдерживая тошноту, – и художественно.

– Это я могу, – погонял желваки Влас, – ну, а ты чем займешься?

– Подотру пальчики. Твои и мои заодно. Мы достаточно здесь наследили. А мне не хотелось бы светиться в этом деле, кое-кому известны мои шаловливые ручонки, – напустила я на себя ложной многозначительности, памятуя старый тезис о том, что женщина может быть интересна только своим прошлым.

Это сработало. Влас, ставший совсем ручным и охотно подчинившийся, так же, как и я когда-то, приступил к работе.

Так же легко я убедила Власа тотчас же проявить пленку и отпечатать фотографии – это была моя маленькая хитрость, мне было необходимо запомнить весь технологический процесс печатания фотографий, о котором я имела смутное представление. Я не мешала Власу проявлять профессиональное рвение, я только старалась в точности запомнить все его манипуляции с реактивами. Сначала я это делала исподтишка, а потом мне в голову пришла счастливая мысль: нужно интересоваться открыто, это польстит профессиональному самолюбию моего криминального фотографа. Я даже засунула палец в рот от восхищения – эдакая любопытствующая целлулоидная Барби с мелким шрифтом на ценнике – “Сделано в Китае”, упрощенная до максимума. И даже спросила у него что-то нелепое, перепутав буквы в названии эмульсии – безмозгло-мило по-женски перепутав, – и он пустился в пространные снисходительные объяснения. И даже прочел мне маленькую лекцию о преимуществах профессиональной оптики. Влас оказался сущим фанатом, что никак не вязалось с его жгучим постельным темпераментом. Это опрокидывало мои представления о том, что плейбой, коллекционирующий телок в кафе, – это тоже профессия, и притом основная, когда ни на что другое не хватает ни сил, ни времени.

Наконец Влас проявил фотографии – они плавали в кюветке, медленно отдавая на растерзание моим жадным испуганным глазам контуры будущих снимков.

…Изуродованная голова Сирина на фотографиях была такой же привлекательной, как и натюрморты малых голландцев. Во всяком случае, смерть, ставшая предметом искусства, перестала быть настоящей и была даже более привлекательной, чем жизнь в тридцатиметровой клетке панельного дома.

– Ну как? – раздувая ноздри от гордости, спросил Влас.

– Божественно. Эстетская штучка, – зацокала я языком, – но меня могут обвинить в подтасовке фактов: слишком уж красиво, чтобы быть настоящим.