Лагей знал, что этот свой человек не смел в Сядеевом чуме пройти дальше собачьего места, но смолчал. Всё-таки Халтуй и впрямь около Сядея постоянно увивается...

— Тебе, Халтуй, ехать сватом. А когда — скажу. Третье стадо будет полным — и скажу... Понял?

И вот Ясовей получил долгожданную весть. Получил и разволновался. С каким рвением он стремился поехать учиться, с такой же горечью думал о том, что завтра придется покинуть родную тундру, проститься с Салм-озером, на берегу которого колышутся от ветра и тихо позванивают поплавками рыбачьи сети...

Луна большая, круглая, выглядывала из-за сопки. Она ухмылялась, глядя, как двое прощались в овражке между кустарниками. Бесстыдница, разве можно подглядывать и подслушивать то, что должно остаться тайной только двоих!

Ясовей сжимал Нюдины пальцы в своих горячих ладонях и не хотел отпускать их.

Он говорил:

— Посмотри мне в глаза и скажи, будешь ли ты ждать меня. Девять раз луна взойдет над тундрой, и я снова приеду к тебе. Но будут ли твои руки столь долго хранить теплоту моих ладоней?

— Будут...

— А если другой встретится тебе?

— Я пройду мимо. Не надо мне никого другого, кроме моего Ясовея.

— А если сват приедет к отцу?

Девушка встрепенулась, гордо подняла голову.

— Ты, видно, плохо еще знаешь меня.

Луна расплылась и исчезла в сизом мареве, а двое все никак не могли расстаться.

— Ясовей, скоро люди проснутся. Мать меня хватится. Что я ей скажу?

— Скажи, что ходила в тундру за морошкой, заблудилась маленько. Скажи, что от бессонницы вышла погулять... Да мало ли что можно сказать...

— Ой, кто же мне поверит! Пора, поезжай и помни, что я жду тебя, весной буду выходить навстречу караванам гусей и спрашивать их, не видали ли они тебя. Ты скажи им свое слово, пусть они мне передадут...

Уехал Ясовей. Скрылась его упряжка за волнистой стеной тумана. А девушка всё стояла и смотрела в ту сторону, где лежал след саней на примятой траве. И Ясовей слышал ее голос.

Сколько раз пелась эта песня, пока Нюдя ждала Ясовея, кто сосчитает. Сколько пролила девушка слёз, кто измерит. Но когда вернулся Ясовей учителем в родную тундру, он сам пропел Нюде при первой встрече о Хибяри и его невесте. Сердце девушки ликовало.

Сядей-Иг сидел в чуме молчаливый и мрачный. Упершись взглядом в потухающий костер, он безмолвно постукивал о краешек стола короткими пальцами. Опять в стадах несчастье, опять копытка косит оленей. А против попытки даже сам Сядей-Иг бессилен. Он сделал всё. Выстругал из обрубков березы семерых божков. Мазал их кровью, украшал ленточками из цветных сукон, подносил им оленьей требухи вдоволь. Даже водкой угощал. Ничего не помогло. Сядей-Иг рассердился, отстегал божков обрывком ременной постромки и бросил их в болото за Семиголовой сопкой. Пускай гниют, раз такие бестолковые...

Под мясистыми щеками Сядей-Ига перекатываются желваки. В глазах вспыхивают и гаснут отблески слабеющего пламени костра. Мунзяда, сморщенная, изможденная, робко поглядывая на мужа, чинит старые пимы. Нюдя чистит песком медный котел. Монетки, вплетенные в её черные косы, тоненько позвякивают при движении головы. От усердия, с каким работает девушка, на лице её выступили мелкие капельки пота. Остановив на дочери взгляд, Сядей добреет. Ведь она его любимица. Отец её балует, всякий раз, когда возвращается из поездок в села, привозит подарки: то яркую шелковую ленту, то блестящие стеклянные бусы, то ещё какую-нибудь безделушку, а то лазоревую шаль с бахромой по краям. Но сегодня Сядей-Иг не в духе, и Нюдя старается вести себя тихо, не раздражать отца. Даже пёс Нултанко лежит у входа в чум смирно, не шелохнувшись. Только острые его уши вздрагивают, чутко прислушиваясь к неясным звукам тундры.

Вдруг Нултанко настороженно поднимает голову, смотрит умными глазами на хозяина, будто хочет спросить, слышит ли тот далекое постукивание оленьих копыт по земле и шуршанье полозьев нарт. Хозяин неподвижен, как истукан. Значит, не слышит. Нултанко вполголоса тявкает.

— Хыть! — кричит на пса Сядей.

Нултанко затихает, но тотчас снова настораживается и вылезает из чума. Там он голосисто лает. Ему отвечают другие собаки. Начинается неистовый гомон.

— Едет кто-то, — говорит Нюдя.

— Ну, едет, так не проедет мимо, — произносит отец. И, помолчав, добавляет: — Чайник заправь-ка...

Сырые сучья кустарника, кинутые на угли, сперва шипят и чадят, потом вспыхивают ярко и весело.

Вскоре снаружи доносится гиканье, характерный шум подъезжающей упряжки. Слышно, как олени останавливаются, тяжело дыша.

Кто-то кричит на собак, продолжавших лаять, и идет к чуму.

— Ань здорово!

В чум вваливается Халтуй. Непомерно длинный и сухой, он сгибается, словно переламываясь натрое. В руках у него обгорелый крюк, на котором подвешиваются котлы и чайники над костром. Опершись на этот крюк, Халтуй повторяет: