— Вот что, Ясовей, у нас к тебе есть предложение, — сказал Шурыгин, медленно произнося слова. — Ты грамотный человек, читать и писать умеешь. Надо, чтобы все ненцы научились грамоте. А для этого нужны учителя. Хочешь стать учителем?

— Я буду учителем. Хорошо, Николай Васильевич, — впервые Ясовей назвал своего друга по имени и отчеству.

— Но тебе для этого самому надо учиться. Согласен поехать в Архангельск?

Ясовею было просто удивительно, почему его об этом спрашивают. Поедет, конечно же! Хоть завтра, хоть сейчас...

— Не торопись, торопыга. Сделаем запрос, получим ответ — тогда и поедешь. Ну как, пошлем этого молодца?

Ясовеевым оленям, наверно, показалось, что их хозяин хватил лишнего, столь необычно подбежал он к саням и, дав передовому полную волю, запел во весь голос:

Ну, Ясовей, вот и попал ты на след твоего голубого песца. Смотри, чтоб не убежал он, дался в руки...

У Нюди было тайное зеркальце, которое она не показывала никому, даже близким подругам. Кругленькое, в красной бархатной оправе — подарок отца. Это зеркальце она берегла пуще глаза. И как любила Нюдя покрасоваться перед ним в утренний час, когда в чуме никого нет, а костер пылает так жарко и так весело переливаются в отсветах его пламени стеклярусные бусы на смуглой шее и матово поблескивают монетки и кольца в черных косах, тугими жгутами падающих на плечи. Счастливо зеркальце, если попало хорошенькой девушке. Счастлива девушка, если она со своим сокровенным другом-зеркальцем может провести приятные минуты.

— Нюдя, ты все еще не уехала? Смотри, опоздаешь, отец сердиться будет, — беспокоится мать, заглядывая в чум.

— Нет, мама, я успею. Ведь до озера Салм-то всего пять оленьих передышек, долго ли доехать... Ты посмотри, как эта лента идет мне.

Мало ли дела у матери — надо перебрать и развесить для просушки оленьи шкуры, вымять и очистить от мездры камусы, из которых мастерят обувь, насушить оленьих жил для шитья одежды, подобрать меха на мужний совик, а потом приготовить мясо на обед, начистить рыбы, вымыть посуду и на весь завтрашний день нарубить тальника, чтобы огонь в чуме горел ярко и весело. Но всё равно разве удержится мать, чтобы не полюбоваться своей ненаглядной единственной дочерью, когда та убирает себя лентами, бусами и иными украшениями?

— Пуночка ты моя, — говорит Мунзяда, ласково глядя на дочь.

Нюдя пунцовеет, потупляя взор. И вдруг кидается матери на шею, тормошит, щекочет её.

Мунзяда, проводив дочь, смотрит ей вслед, смахивает с глаз слезу. Все матери таковы, что же тут удивительного!

Нюдя едет, радуясь простору, быстроте, с которой мчатся олени, и ещё чему-то смутному и неясному, что тревожит душу и заставляет сладко биться сердце.

Молодые олени бегут резво, они чувствуют настроение своей хозяйки. Но ведь никогда не бывает в жизни так, чтобы всё шло одинаково хорошо и гладко от начала и до конца. Уж на что была гладка тундра, по которой ехала Нюдя, а вот нашлась на пути кочка, наскочил на нее полоз — и хрустнул копыл, и сани ткнулись боком в землю. Не удержалась Нюдя, упала с саней. И, падая, разбила заветное зеркальце в потайном карманчике. Вот стоит она и плачет. Оттого ли плачет, что сани сломались и дальше ехать нельзя, оттого ли, что зеркальца жалко?

Как узнать молодому ненцу, отчего плачет девушка в тундре одна-одинешенька? Очень просто: следует подъехать и спросить, не надо ли чем помочь.

— Пусть будет солнечным днем вся твоя жизнь, красавица, — приветствовал девушку Ясовей, неслышно подъехав сзади.

Нюдя вздрогнула и торопливо сунула разбитое зеркальце в карман.

— Хорошего тебе промысла, доброго пути, — ответила она, сквозь слезы глядя на Ясовея.

— Какая беда настигла девушку?

— Да вот копыл треснул... Как теперь ехать?

Ясовей осмотрел сломанные сани, минуту подумал.

— Можешь не горевать, дело несложное.

Он разыскал в своем обозе запасной копыл и быстро починил покалеченные сани.

— Вот и всё...

Вот и всё. Надо бы ехать девушке, а она чего-то медлит, не берет хорея в руки. Юноше надо бы распрощаться, сесть на свою упряжку и умчаться вдаль, а он стоит, переминается с ноги на ногу, смотрит на девушку молча. Хоть сказал бы что-нибудь, не говорит.

— Спасибо, — сказала она или так ему показалось, кто знает.

Она улыбнулась, садясь на сани. Уехала.

А Ясовей стоял и тоже улыбался. Жаль, что человек не может в таких случаях посмотреть на себя со стороны.

В крутике вырыты землянки, бугры по-местному. Над ними высокие вешала с просыхающими сетями. Ветер колышет сети, по их прозрачной стенке идёт легкая веселая волна. Нюдя любит в полуденный час, когда припекает солнце, бродить около вешал, подвязывая кибасья, чиня огромной костяной иглой обнаруженные в сети прорехи. Рыбаки далеко, на озере. Нюдя одна. Но её не томит одиночество, тундровые женщины привычны к нему. И всё же сердце девушки неспокойно. Сети почему-то на этот раз не пользуются её вниманием. Она только по привычке перебирает ячеи. И даже перезвон поплавков не ласкает её уха. Нюдя вздыхает, смотрит вдаль, вздыхает снова...