То правда или только в сказках, которые поют старики, так говорится, что если человек сильно чего-нибудь хочет, это сбывается. Наверно, только в сказках. Вот Нюдя очень хотела бы, чтоб из-за сопки показалась оленья упряжка и чтобы на ней ехал тот самый юноша, который починил её сани. Очень хотела бы... И по странной случайности это её желание совпало с желанием Ясовея снова увидеть ту девушку, которая так безутешно плакала над поломанными нартами. Бывают ведь в жизни совпадения...

— Легкого скольжения игле девушки, поправляющей сети!..

Нюдя вздрогнула и обернулась. Сквозь колышущуюся на ветру сеть она увидела того, кого ждала. И покраснела. И растерялась. И сказала невпопад:

— В буграх никого нет, все на озере...

Юноша улыбнулся.

— А мне никого и не надо, кроме тебя.

— Зачем я тебе?

— Посмотреть...

Нюдя зарделась окончательно и не знала, куда себя девать. Всё же нашла силы сказать:

— Если ты голоден, я дам тебе рыбы. Если тебя долит жажда, я вскипячу чайник.

— Я голоден, как семь волков и ещё три волчонка. Я жажду так, что готов выпить все озеро и ещё три чашки. Можешь ли ты утолить мой голод и жажду?

Девушка ничего не ответила. Она стала хлопотать, подживляя костер, навешивая чайник, добывая из садка рыбу.

Никогда не ел с таким аппетитом Ясовей. Нежная пелядка так и таяла на языке. Никогда он не испытывал такого удовольствия от чая. Был чай удивительно сладким, оттого, наверно, что пил его Ясовей вприглядку — не спускал глаз с хозяйки, красневшей от этого пристального взгляда, улыбавшейся чуть-чуть краешками губ и вдруг озарившей его таким ответным взглядом, от которого захватило бы дух у каждого, кто имеет сердце.

Но нельзя же пить чай и молчать. Надо хоть слово сказать. А мысли у Ясовея все перепутались, и никакое толковое слово не шло на язык.

— Погода, кажется, завтра будет хорошая, — выжал он наконец.

— Наверно, будет хорошая, — как эхо повторила Нюдя.

Помолчали.

— На промысле-то всё ладно? — спросил он.

— Всё ладно на промысле, — ответила она.

— Спасибо за угощенье, — хмуровато поблагодарил он, вставая.

— Пей ещё, — с заметной лукавинкой в голосе попотчевала она и перевернула вверх дном пустой чайник.

— Лакомбой. До свиданья, — бросил он через плечо, беря хорей и падая на сани.

— Приезжай, буду ждать, — послышалось ему, а сказано это было или нет, кто знает.

Лето стояло в тот год на редкость жаркое. Солнышко, не желая прикрыться облачком, ходило и ходило над тундрой, палило нещадно, будто всю землю высушить хотело. Земля трескалась. Зелень увяла. Ягельник пожух. Олени изнывали от зноя и, гонимые оводом, лезли в озера. При перегонах стад по суходолу у оленей появлялись ранки меж копытами. Они гноились, ноги распухали. Олени тощали и падали. «Копытка!» — в тревоге говорили оленеводы. Ликовали только одни шаманы. При любой невзгоде они в выигрыше. На сопках пылали костры. Грохот бубнов раскатывался далеко по тундре вместе с сумасшедшими воплями шаманов. Выли псы, зажмурив глаза и протянув морды к солнцу, задернутому желтым маревом. Сядей-Иг встревожился не на шутку. Два его стада отстали на кочевьях и теперь находились в тяжелом положении. Он поехал сам к этим стадам, чтобы быстрее привести их к морю и выбрать более безопасные пути перекочевок. Уезжая, он наказывал Мунзяде:

— Смотри за девкой. Не отпускай её одну никуда. Долго ли до беды...

Да разве усмотришь за девушкой, если она захочет встретиться с милым. Куда бы ни ехала Нюдя, пути её обязательно перекрещивались с путями Ясовея. Теперь уже не краснела девица, встречая молодца, а он не искал пустых слов для разговора. И не нужны они были. Зачем слова, если сердце сердцу весть подает. И не было для Ясовея в ту пору ничего слаще, как думать о своей любимой, вспоминать её глаза, веселые и лукавые, такие, от которых становишься сам не свой. Ему хотелось слушать ещё и ещё её смех такой чистоты, что, кажется, будто ломаются, позванивая, тонкие льдинки. Он не мог налюбоваться её походкой, столь легкой, что ей позавидовала бы сама горностайка. Да что говорить, всяк бывал молод и всяк влюблялся. Выйдет Ясовей вечерней порой из чума, уйдет подальше в тундру, заберется на вершину сопки и сидит, глядя в дымчатую даль, долго-долго. Мечтает. И случается, что в мечтах рядом с обликом смуглой девушки в белой панице появится другой облик — девочки в ситцевом платьице, с косичками, курносой и милой, которую он называл Озерной Рыбкой. Вздохнет Ясовей, подумает: надо бы письмо написать. И скоро забудет. Что делать, в жизни так случается.

Видимо, передовой в Ясовеевой упряжке особенный — куда бы ни приходилось ехать, он упрямо забирает в ту сторону, где сегодня Нюдя. И как он чует это, удивительно! Вот и нынче надо бы Ясовею ехать на лабту, к стадам, а передовой утянул его в сторону Салм-озера, к буграм. Ничего не мог Ясовей поделать с упрямым оленем...

Рыбаки возвращались с тоней усталые, но довольные добычей. Лодки были загружены рыбой по край бортов. Женщины кинулись принимать улов, сортировать и чистить толстобрюхих омулей, золотистых пелядок, поблескивающих матовым серебром сигов. Ясовей искал глазами Нюдю и не мог найти. Около лодок её не было. Где же она? Может, уехала в свой чум? Нет, не уехала. Она сидела возле землянки на нартах и весело разговаривала с кем-то. Ясовей узнал Лагея. Сын крепкого оленевода, недавно получивший после смерти отца тучные стада оленей, Лагей считал себя завидным женихом и даже с лучшими тундровыми красавицами обращался снисходительно, свысока. Бровастый, кареглазый, с прямым, лишь слегка приплюснутым носом, он мог бы и сам сойти за красавца, если бы не заячья раздвоенная губа, которая безобразила его. Но Лагей верил в свою неотразимость и ходил с горделивой осанкой, выпячивая грудь, слова бросал так, будто делал собеседнику одолжение. Сейчас он картинно сидел на краешке нарт, поигрывая ножнами, украшенными резными костяшками, и, оттопыривая заячью губу, что-то, видно, очень смешное рассказывал Нюде, потому что она беспрестанно смеялась. Ясовей сделал вид, что его больше всего на свете интересует рыбацкий улов. Он смотрел, как женщины наполняли рыбой плетеные из ивовых прутьев корзины и таскали их на берег. Смотрел и ничего не видел. И ненки, как и все на свете женщины, заметив, что на них обратил внимание мужчина, прихорашивались и с улыбками поглядывали на него. Но молчали. Ничего не поделаешь, если мужчина сам первый не начинает разговор, женщине приходится молчать. А хочется поговорить с молодым парнем. Женщины переговаривались между собой, но так, чтобы слышал Ясовей.

— Кто бы помог таскать такие тяжелые корзины...

— У мужчин силы больше, мужчине такая корзина нипочем...

— Наши-то мужчины на промысле устали, им отдохнуть надо...

— Кто и не был на промысле...

Ясовей рассмеялся.

— Про меня, видно, слово. Я не устал. Давайте помогу.

Взвалив двуручную корзину на плечо, он легко вынес её на берег. Взял другую, третью. Женщины ахали, удивляясь такой силище в этом гибком юноше, у которого только-только обозначился первый пушок на верхней губе. А он, разгорячившись, совсем увлекся работой, женщины еле успевали наполнять корзины рыбой. И когда была вынесена последняя корзина, он в растерянности остановился. В серебристых чешуйках была вся его малица, лицо, и даже взлохматившиеся волосы были пересыпаны перламутровыми блестками. Женщины окружили его.