Семёнова Мария
Шрифт:
Они не курили, не ели фуль[14], не пили чай с эй- шем[15], не вели разговоров о всяких пустяках. Шестеро молча смотрели в сторону мечети, вслушиваясь в темноту, ловя каждый звук... Как и полагается бдительным часовым, ждущим врага
Только козлобородый со спутниками и не думали маскироваться. Нагло распахнув плащи и держа руки в карманах, вышли они из мрака аллейки...
— Хэвва! — вскочил один из караульщиков, в руке мгновенно блеснул клинок. — Хэвва-а-а!
Это было, без сомнения, настоящее оружейное чудо, такие мечи в старину называли «ганифитиша- ми»: чёрный с отливом дамаск, сетчатый белый узор, смертоносная заточка...[16]
Козлобородый не остановился, даже не замедлил шагов. Сунув руку под плащ, он выхватил свой собственный меч, подобно поясу обвивавший тело, и взмахнул им — молча и деловито. Это был «удар монашеского плаща» — сверху наискось, справа налево и от ключицы до печени. Раздался звук, будто вскрыли жестянку, чмокнула плоть, и караульшик упал на землю, рассечённый точно по канону — практически надвое. Рядом упал разрубленный ia- нифитиш. Хвалёный крупноячеистый дамасский булат оказался бессилен перед мечом азиата. Ни шума, ни звона, ни высеченных искр, вообще ничего.
— Хэвва! Хэвва! Хэвва! вскочили часовые, устремились вперёд, завертели над чалмами сверкающие клинки. — Хэвва!
Но для мечей азиатов не существовало преград. Они с поражающей лёгкостью проходили и металл, и человеческую плоть. Минута, другая — и всё было кончено, цветы в водоёме окрасились кровью.
— Тай! Тай! — Козлобородый оглядел поле боя, о чалму убитого вытер меч и очень осторожно приблизился к мавзолею.
Он шёл походкой победителя, знающего, что на самом деле бой только начался.
Вход закрывала древняя, украшенная чека1псой дверь. Усыпальница, казалось, общалась с вечностью: изнутри не доносилось ни звука.
Хорошенько прислушавшись, козлобородый сделал знак, и один из «сыновей» шагнул к двери. Его клинок молнией рассёк плотный воздух... Засов, массивные петли, калёный язычок замка — всё распалось, точно ломтики сыра. Сейчас же в руке второго «сына* загорелся фонарь, и его нога стремительно впечаталась в дверь.
Внутри мавзолей был величествен и великолепен. Гранитное надгробие в центре, бронзовое, дивной работы ограждение, синие, жёлтые, ярко-красные каменные цветы, распустившиеся на стенах... Впечатление торжественности и призрачности бытия не нарушала даже деревянная лежанка вроде пляжного топчана, убого притулившаяся в углу.
В целом усыпальница навевала мысль о прихожей, за которой открывается дорога если не в лучший мир, то уж явно — в иной...
А ещё внутри этой прихожей имелись привратники. Сгорбленный, седой как лунь старик и парнишка в очках, явно не боец. Один держал наперевес палку, другой — медный ножичек для разрезания бумаги... Жалкая и смешная картина, но козлобородый и «сыновья» прошли слишком долгий путь, чтобы хоть с чем-то считаться. Миг — и парень беспомощно распростёрся на полу. Жалобно звякнул нож, отлетела в угол палка.
— Слово! — на давно забытом языке проговорил козлобородый, и страшное остриё меча поплыло к старику. — Отдай мне Слово, и твой любимый ученик умрёт быстро. Не отдашь — и его предсмертные крики не дадут тебе покоя даже после смерти...
Он сделал едва заметный знак, и один из его спутников начал состругивать парню ухо.
Кто сказал, будто очень острое лезвие режет без боли?.. Раздался крик на пределе рвущихся связок.
Ноликолепная акустика мавзолея подхватила его, тысячекратно размножила..
— Прекрати, — хрипло выдохнул старик Всхлип- пул, погасил в глазах ненависть. — Пусть будет так. Убейте его быстро, и я скажу Слово.
— Тай! — одобрил козлобородый, палач кивнул, лезвие опустилось парню на шею. По мраморному молу, быстро застывая, растеклась липкая лужа
— А теперь, — козлобородый посмотрел на старика, — говори.
Его меч подрагивал в воздухе, словно разъярённая металлическая кобра, готовая к броску...
И тут старик расхохотался. Громко и ненавидяще, глядя в лицо козлобородому страшно блестящими глазами. Говорят, слово может убивать, а уж смех... Потом лицо старца исказила судорога, а с побелевших губ сорвалось жуткое:
— Мамира кабири барит китир сохн! Будь ты проклят...
— А-а вот, значит, как, — протянул козлобородый, хмыкнул и вдруг сделался презрительно спокоен. — Ну что ж...
Звонкая стремительная змея, наделённая собственной жизнью, ужалила старика прямо в сердце. Вырвался последний стон, мягко подогнулись ноги, начали разглаживаться черты...
Козлобородый присел рядом с телом, повернул его поудобней, примерился — и одним движением руки загнал точно в основание черепа вытащенный откуда-то гвоздь.