Сказав это, Владимир уселся в кресло, сложил кончики пальцев на руках и мило улыбнулся. Милица гневно смотрела на него, не произнося ни слова. Молчание продлилось одну минуту. Вторую. Наконец лицо Милицы слегка расслабилось, а уголки рта сложились в едва заметную улыбку.

– А ты научился стоять на своем, – признала мать.

– Сама же говорила, на моей стороне опыт и Корсаковых, и твоих балканских деспотов, которые никогда не бежали от битвы, – улыбнулся Владимир. – Обещаю, что буду осторожен.

– Вот только не пытайся меня успокаивать, – устало отмахнулась Милица. – Мне не меньше твоего ясно, насколько опасен наш враг. И одной осторожностью его не победить. Если уж это не удалось отцу. Пообещай мне лучше две вещи.

– Что угодно! – с готовностью откликнулся Владимир.

– Ты – мой единственный ребенок. И я никогда не прощу себе, если с тобой что-то случится. А потому, если тебе хоть на секунду покажется, что эта тварь слишком сильна – отступись.

– Это несколько противоречит… – вяло начал Корсаков, но мать перебила его:

– Я знаю. И это не важно. Обещай, что свою жизнь ты всегда поставишь выше победы.

Корсаков замялся, но все же кивнул и сказал:

– Обещаю. Какая вторая?

– Если же ты поймешь, что в твоих силах выжить и победить – убей эту тварь. За своего отца. За своего брата. Сотри в порошок и ее, и всех, кто за нею стоит. Покажи тем, кто хотя бы задумается о том, чтобы последовать их примеру, что ждет каждого, кто посмеет угрожать Корсаковым.

Тут Владимир не раздумывал. Он посмотрел матери в глаза и тихо, но твердо ответил:

– Обещаю.

Горегляд нашелся на берегу у часовни. Христофор Севастьянович опустился на колени перед могильной плитой Петра и, по виду, молился. Рядом улегся огромный лохматый волкодав. Корсаков не сомневался, что именно его лай он слышал на Казанской Горе и потом, у дома Авдотьи. Владимир тихо подошел к ним и опустился на траву рядышком. Пес поднял могучую голову и глухо заворчал.

– Тихо, Серый, свои. – Горегляд, не оборачиваясь, успокаивающе погладил пса. Владимир аккуратно протянул волкодаву открытую ладонь, но тот не стал ее обнюхивать. Вместо этого Серый положил голову обратно на лапы, шумно вздохнул и закрыл глаза.

Свет заходящего солнца золотил листву и маковку часовни, создавая идиллическую и далекую от ужаса последних дней картину. Корсаков глубоко вдохнул с детства знакомый запах травы, речной прохлады и диких цветов на склоне. На мгновение – всего на одно мгновение – его тревоги отступили.

– Интересный у вас барбос, – нарушил тишину Корсаков.

– Это не барбос, а мой самый верный друг, – откликнулся Христофор Севастьянович. – Наиразумнейший зверь. Сами небось видали, как ен меня предупреждал. Безо всякой команды.

Корсаков не стал ему говорить, что в прежние времена таких животных называли фамильярами, и они считались верными спутниками ведьм. Горегляд наверняка это знал и сам.

Они снова замолчали. Владимир задумчиво жевал травинку, стараясь не смотреть на надгробный камень. Иногда ему это почти удавалось.

– Значит, это караконджул, как вы его кличете, убил вашего брата? – наконец пробасил Горегляд, обернувшись к Корсакову.

– Думаю, да, – ответил Владимир.

– Я ведаю вашу боль. – Христофор Севастьянович грустно взглянул на него. – Страшная стезя выбрала нас. Вас – по праву крови. Меня… Скорее случайно. Я ведь таксама потерял брата. Пятнадцать годов назад.

– Кто его забрал?

– Моровая панна, – мрачно процедил гигант. – Слыхали про такую?

– Да. Легенды об этих существах есть, пожалуй, в каждой культуре.

– То не легенды, Владимир Николаевич. Доктора могут, вядома, что угодно говорить о том, откуда болезни берутся, и даже правы будут, але не все беды наука может объяснить. Моровые панны существуют. И одна пришла тогда в мою деревню, когда наш край мучала холера [45] . Только мы с братом ее видели, больше никто. Я добра памятаю ее отвратное лицо. Рваные и гнойные тряпки, что она носила замест одежды. Как она смеялась и плясала на крыше хаты, где ночью умерла вся семья. Как она скреблась в нашу дверь. Как мой братачка будто зачарованный подошел к окну, а она сунулась внутрь и поцеловала его в лоб. Он умер на следующее утро. Потом сестра. Потом мать. Отец. Только я и выжил.

– Как?

– Сам не знаю, – поморщился Горегляд. – Не взяла меня зараза. А потом в деревню нашу пришел знахарь перехожий. Ен таксама видел моровую панну. Старыми заговорами смог ее обуздать и вырвать черное сердце. Холера умерла с ней. Вокруг болячки продолжались, але нашу деревню обходили стороной. А знахарь приютил сироту – мяне, значит. Со временем передал по наследству свою стезю. С того часу и стараюсь оберегать родные места, насколько сил хватит.

– Это вы от воспитателя научились фокусу с печатью на ладони? – поинтересовался Корсаков.