– Подарок, если угодно.

– За то, что ты нам доверился.

– Как это мило, – сказал я, думая о том, какой именно подарок они припасли для меня. Наверняка это не Острый. Возможно, красивый новый шарф.

Сестры повели меня наверх по вырезанной из одной каменной глыбы спиральной лестнице, которая обвивались вокруг внутренней части перевернутого шпиля. Толпы расступались перед нами, почтительно кивая, кланяясь и при каждой возможности говоря мне: «Добро пожаловать! Добро пожаловать!» Сестрам они говорили: «Слава Сешу», на что, очевидно, полагалось отвечать «При жизни и после смерти». Когда мы добрались до толстой круглой двери, эти слова мне уже страшно надоели. Легко прикоснувшись к двери, сестры открыли ее, и мы оказались в длинном зале с низким потолком. Здесь были четверо охранников в латных доспехах и красной одежде. В зале ярко светили фонари, но в фонарях горел не огонь, а что-то трепыхающееся в клетках из чугуна и матового стекла.

В юности я не раз сидел в разных камерах и поэтому тюрьмы распознавал с одного взгляда; они всегда вызывали у меня зуд, и, похоже, он остался со мной и после смерти. Особенно долго я сидел в Сараке, в подземелье «Дунронг», а все потому, что сломал руку вскоре после того, как меня туда бросили. Мне рассказали про правило, которое позволяет выжить в тюрьме: в первый же день выбрать самого большого громилу в камере и сломать ему челюсть. Но все обычно умалчивают о том, что если задача не выполнена с одного удара, то шанса ударить еще раз тебе выпадает редко. Еще тебе не говорят о том, что делать в том случае, если у громилы есть дружки. Вырубить громилу мне не удалось; более того, он с двумя дружками сломал мне руку и несколько ребер. И еще они растоптали мою гордость, если уж на то пошло. Но в Дальних Краях нет клетки, которая задержала бы меня надолго. Могу с гордостью сказать, что выбрался оттуда через две недели, а сокамерников оставил гнить там.

Это подземелье, находившееся под улицами города, определенно было из тех, которые запирают на ключ, и не на один. Кроме того, это была самая чистая тюрьма из тех, в которых мне довелось побывать. В молочно-белом свете фонарей я не увидел ни блевотины, ни дерьма, ни крови, ни одной дергающей носом крысы и почти ни одной пылинки. Лучи света падали на ряды толстых медных прутьев – не окованных, но отлитых из меди. Они уходили глубоко в стены, пол и потолок. Услышав шум у дверей и шуршание одежд, в прутья решеток вцепились светящиеся руки.

– Что это? – спросил я. – Тюрьма для призраков, которые забыли помолиться?

Яридин снова усмехнулась, хотя никакого дружелюбия в ее смехе не было.

– Шути, Келтро, не стесняйся. Юмор – хороший щит для новичков и непосвященных.

Ее слова пронзили меня, словно раскаленный нож. Я что-то неразборчиво буркнул и пошел за ними, словно верный пес. Они провели меня между рядами камер и остановились у одной из них, битком набитой заключенными. Рядом с ней стояли еще два приверженца культа – до сих пор они скрывались в нишах и оставались невидимыми. В большой камере находилось несколько призраков. Я вгляделся в их лица, но никого не узнал. Половина из них были раздеты, а остальные – в лохмотьях. Одному из них убийцы распороли живот, и поэтому он напоминал улыбающийся и одновременно жующий рот. Какую-то женщину практически рассекли надвое от плеча до паха. У большинства на шеях висели их монеты. Это были свободные признаки, но они все равно сидели в тюрьме. Я представил себе, как это должно их злить, и внезапно мысль том, что сейчас я к ним присоединюсь, набросилась на меня, словно крокодил из мелководья.

Я попятился прочь от двери.

– Зачем я здесь?

– Не бойся, Келтро. Эти камеры для тех, кто хочет причинить вред церкви – для чужаков, воров, душекрадов, которые стремятся лишить свободы сестру или брата, – объяснила Лирия.

– А также для еретиков и тех, кто не соответствует нашим планам.

– Если они не хотят исправляться, мы передаем их Палате Кодекса, чтобы она их покарала.

– Хотя у Палаты столько дел, что на это уходит немало времени.

В ее голосе не было ни намека на ехидство или мстительность, которые я, возможно, различил бы в голосе Темсы или Хорикс. Она просто излагала факты.

Я удивился их честности, но не темной стороне культа. О том, что она существует, мне объяснили уже несколько раз. Именно поэтому я пришел сюда, именно поэтому сейчас я заглядывал во все уголки, именно поэтому я был так напряжен, что почти ходил на цыпочках. И все-таки эти камеры бледнели на фоне того, что я себе представлял. Более того, они выглядели на порядок лучше подвалов «Ржавой плиты».

– А иногда мы сами вершим правосудие. В этом и состоит наш дар тебе.

Я навострил уши.

– Не понимаю.

– Правосудие, Келтро. Братья, будьте любезны.

Лирия махнула охранникам, и они принялись вращать прочными, сложными ключами в замочных скважинах. Находившиеся за решеткой призраки двинулись назад, к стенам, что-то нервно бормоча. Я снова вгляделся в их лица. Кто из них причинил мне вред в этой жизни или в прошлой?

Призраков по одному вытаскивали наружу и заталкивали в соседнюю камеру. Двадцать два их я насчитал, прежде чем поток теней остановился. Я уставился на сжавшуюся в комок фигуру, которая осталась. Должно быть, он прятался за спинами других, встав на колени и опустив голову. Братья вытащили его на веревке, в которую была вплетена медная жила, и подвели ко мне.

Этот призрак светился синим. У него были жидкие сальные волосы, которые доходили до плеч. Его нос был сломан, а один глаз выпучился, словно перед смертью человека крепко поколотили. Я посмотрел на его обнаженное тело и заметил глубокие раны в груди и животе – там, где его, похоже, проткнули шипы. С холодной, жестокой усмешкой он уставился на мою шею, и я сразу его узнал.

– Келтро, ты же помнишь Кеча? – шепнула мне на ухо Лирия.

– Как я мог его забыть? – ответил я, хотя на самом деле я его забыл. С тех пор как он меня зарезал, в моей жизни произошло великое множество событий.