И лишь тогда заметил, что свитер у девчонки задрался, обнажив полоску светлой кожи.

Он завис. Смотрел и не моргал даже.

Его рука предательски дрогнула, когда Рустам дотронулся до талии Алексии. Сука!.. Почему так?! А?! Он не понимал! Он не знал! У него едва не тремор! И от чего?.. От того, что он трогает ее. Просто касается…

– Замри, – выдохнул он, нависая над ней ближе.

– Что? – выдохнула Алексия, касаясь его теплым дыханием с примесью мяты.

– Не двигайся, я сказал.

Видимо, в его голосе что-то прозвучало, потому что Леша замерла. Кажется, даже дышать перестала.

Хотя нет. Нихера. Дышала.

Ее грудь опускалась и поднималась.

Твердая двоечка… Помять бы ее. С силой сжать ладонью. Затискать. Следы оставить. Заклеймить собой. Воспаленный мозг парня живо подкинул картину, где он сосет ее сосок, перекатывает языком, трогает губами. Снова и снова. И снова.

Как перебрасывается на другой. Как сводит груди вместе. Проводит по ним членом. И к ротику… Алому, жаждущему.

Картина была настолько яркой, сильной, почти реальной, что из горла Рустама вырвался сдавленный полустон.

У него сперло дыхание. Кадык дернулся, застопорился. Грудь сдавило. Сердце бахало, сейчас ребра к ебеням разворотит.

А он продолжал ее считывать... То, какая она.

Слишком красивая. Умаров хотел ее так, что яйца сводило, и не важно, что пару часов назад долбил другую. Лешка рядом, и его накрывало черной похотью. Выпустит ее – и мир разорвет.

На этот раз Алексия послушалась. Дошло, наконец-то.

От его короткой ласки свитер задрало еще выше, и он развел пальцы, желая получить максимальный обхват только что завоеванной территории. Кожа у Алексии была нежной, как животик у только что рожденного ягненка. Рустама как-то возили в горы, где он трогал ягненка. Это единственное сравнение, пришедшее ему на ум. Не особо приятное, но не похер ли?

Лешка с ним. Рядом. Позволяет себя трогать, с ума сводит. Неужели она не понимает, что с ним делает? Что творит с ним одним присутствием на это гребаном шарике? И нет спасения, нет решения. Выхода тоже нет.

– Прекрати... Да отпустили ты меня, при...

Рустам никому не позволял себя оскорблять. Не позволит и Лешке. Женщина в принципе не должна повышать голос на мужчину, а тем более обзывать его.

Он свободной рукой зажал ей губы. Ладонь тотчас обожгло. Он касался ее!..

И где-то там, за сдавленными губами, находился ее язычок. Рустам задышал еще тяжелее. Его скручивало изнутри. Алексия замычала ему в руку, вцепилась в кисть, желая оторвать ее от себя, получить свободу. Только хрен он ей ее даст.

Рустам продолжил ласкать узкий кусок кожи. Пальцами очерчивал, пробовал. Узнавал. Пальцы горели, пылали. Точно он не к девчачьей коже прикасается, а к огню.

Нежная какая…

Ничего-ничего… Придет час, и он ее получит. Всю. Сожрет. Заклеймит. Своей сделает. Утолит, наконец, долбаный голод, выжирающий его изнутри.

Алексия что-то пробормотала ему в ладонь.

Он, не чувствуя себя, не чувствуя ног и тела, сделал шаг назад, предупреждающе мотнув головой.

Нет.

Не сегодня.

– Иди в дом, – распорядился он надсадно. Голос тоже не слушался его.

Дважды Лешке повторять не пришлось, рванула к двери, точно за ней гнались черти.

Может, в ее понимании Рустам таковым и был. А то и похлеще.

Он шел к лифту, а его штормило. Как пьяного.

Еще ладони пекло. Жгло. В тех местах, где соприкасался с Лешкой.

Умаров проигнорировал лифт. Спустился по лестнице и задержался в коридоре. Башкой в стену уперся.

***

Алексия ворвалась в квартиру так, точно за ней гнался сам черт.

Отпустил…

Умаров снова ее отпустил. Только почему не радуется и нет облегчения?

Ответ лежал на поверхности.

Он.

Ее.

Тронул.

Впервые...

По-настоящему.

Прикоснулся.

Эта мысль била Алексию по вискам. Рубикон перейден. Что дальше?

– Маша ушла?

Голос мамы, доносящийся из спальни, немного сбил с мысли.

– Да, мам.

Алексия прикрыла глаза и постаралась успокоиться. Надо собраться, улыбку на лицо натянуть… Что-то этакое сделать с собой, чтобы перестала трястись.