— Логично, — кивнула она. — Но он попытается присвоить все заслуги себе. И ваш договор о двух днях, для него ничего не будет стоить. А шумиха в прессе… Это может сработать, но нужно все подготовить…

— Конечно, попытается. Поэтому у меня есть план.

Кобрук наклонилась ближе, в ее уставших глазах вспыхнул знакомый огонек интриги.

— Какой план?

Рассказать? Нет, слишком рискованно. Стены имеют уши, даже с магической глушилкой Серебряного. Лучше перестраховаться.

— Пока не могу раскрыть все детали. Слишком много неизвестных. Но суть простая — мы создадим столько неопровержимых свидетельств нашего с вами авторства, что Серебряный просто физически не сможет их все уничтожить или исказить.

Кобрук посмотрела на меня своими проницательными глазами.

— Вы все продумали, — в ее голосе прозвучало уважение.

— Стараюсь. В медицине Империи без грамотной политической защиты долго не проживешь. Особенно после такого грандиозного открытия.

Грустная правда. Спасение миллионов жизней должно быть вне всякой политики. Но реальность, к сожалению, была совершенно другой. Каждое великое открытие — это не только научный прорыв, но и жестокая, беспощадная борьба за авторство, финансирование и признание.

Кобрук встала.

— Нужно сообщить матери мальчика. Она все еще в истерике. Наверное, думает, что мы уже убили ее сына. — произнесла она.

— Да, конечно. — кивнул я

— Скажу ей, что Мишка стабилен и идет на поправку. И что она сможет увидеть его, как только он окончательно очнется.

— Это может ее немного успокоить. Или вызвать новую, уже радостную истерику.

— Пусть. Слезы радости всегда лучше слез горя.

Кобрук направилась к двери, но на пороге обернулась.

— Илья Григорьевич, спасибо. За все. Вы дали этой больнице будущее. И надежду тысячам людей.

— Я просто делал свою работу.

— Нет. Вы делали невозможное. И у вас получилось. Это больше, чем просто работа. Это призвание.

Призвание. Красивое слово. Но было ли оно правдивым?

Не так уж и важно. Важно то, что я спасаю жизни. А мотивы… мотивы вторичны.

Кобрук ушла.

Я остался один в этой пустой ординаторской. Откинулся на спинку и закрыл глаза.

Усталость. Не просто физическая — экзистенциальная. Усталость человека, который только что решал — жить этому ребенку или умереть. И выиграл. На этот раз.

— Эй, двуногий! Ты там еще живой?

Фырк спрыгнул с моего плеча на стол. Его усы топорщились от возбуждения, а глаза горели, как два маленьких уголька.

— Пока жив, — пробормотал я, не открывая глаз.

— Мы сделали это! МЫ СДЕЛАЛИ ЭТО! — Фырк запрыгал по столу, как сумасшедший. — Мы спасли мальчишку! Мы нашли лекарство! Мы победили чуму! Мы герои! Мы легенды! Нас теперь в учебники истории впишут!

— Ты герой, Фырк. Без твоей подсказки о дневнике Снегирева ничего бы не было.

— Ну да, я, конечно, молодец! — маленький бурундук гордо выпятил свою пушистую грудь. — Но и ты тоже ничего! Для двуногой обезьяны. Ты смелый, умный, упрямый. И благородный до тошноты!

— Спасибо. Наверное.

— Ты вообще знаешь, что теперь будет? СЛАВА! Тебя орденами завалят! Может, даже графом сделают! Или бароном! Барон Разумовский — звучит!

— Мне не нужны никакие титулы, Фырк.

— А что тебе тогда нужно? Деньги? Власть? Женщины? Хотя нет, у тебя же есть Вероника. Втюрился и тебе её достаточно.

Вероника. Нужно было найти ее, рассказать ей все. Она, наверное, волнуется.

— Мне нужно, чтобы эта эпидемия наконец-то закончилась. Чтобы больше никто не умер от этой чумы. Чтобы дети росли здоровыми.

— Скучно! Где золото? Где дворцы? Где гаремы?

— В твоих фантазиях. А в реальности — работа. Мишка стабилен, но он еще не здоров. Нужно постоянно следить за его восстановлением. Корректировать терапию. Предотвращать возможные осложнения.

— Ты неисправимый упрямец, двуногий. Спас мир — и сразу же обратно к работе.

— Мир еще не спасен. Мы спасли всего одного мальчика. А тысячи все еще болеют. Нужно как можно скорее наладить массовое производство антидота. Обучить лекарей. Распространить протокол лечения по всей стране.

Владимир. Бар «Три медведя».

Шаповалов сидел за угловым столиком, в самом темном и незаметном месте. Маленький, прокуренный бар в двух кварталах от больницы — негласное убежище лекарей после особенно тяжелых смен.

Стены, пропахшие табаком, пролитым пивом. Потертая, расцарапанная мебель. Тусклый, желтый свет от одинокой лампы под абажуром.