Мама уже здесь. Она сидит по другую сторону массивного столика-подлокотника из темного дерева. В его углублениях стоят два бумажных стаканчика с кофе. От них тянет сладковатым паром. Ролана выглядит… собранной. Слишком собранной. Темно-синее платье строгого кроя, высокий кружевной воротник-стойка, жемчуг на шее – не привычный белый, а странный, серебристый, переливающийся, как тусклое ртутное стекло. И маленькая, изящная шляпка с вуалькой, прикрывающей лоб. Весь ее вид кричит: «Я контролирую ситуацию. Это формальность».

Но я вижу другое. Вижу, как ее тонкие, почти прозрачные на фоне темной ткани руки, унизанные крупными старинными перстнями, лежат на коленях. И как пальцы нервно перебирают складки платья. Дрожат. Едва заметно, но дрожат. Она боится. Сильнее, чем я. Сильнее, чем готова признать.

– Я готова, – говорю тихо, почти шепотом, чтобы не спугнуть хрупкое равновесие тишины в салоне.

Мама вздрагивает, будто я крикнула. Ее глаза, огромные и чуть влажные за вуалью, мельком ловят мой взгляд. Она кивает, коротко, резко, и делает едва заметный жест в сторону водителя, сидящего за тонированной перегородкой.

Магмобиль плавно трогается с места, бесшумно скользя по идеальному камню подъездной аллеи. Резина шин почти не шумит. Мы выезжаем за ворота особняка.

Я поворачиваюсь к окну. Городские улицы начинают мелькать за тонированным стеклом. Знакомые и чужие одновременно. Высокие здания из светлого камня с витражами, узкие улочки, загруженные более скромными магмобилями и пешеходами в деловой одежде. Солнечные блики скользят по фасадам. Я упираюсь лбом в прохладное стекло, стараясь сосредоточиться на картинке за окном. Названия магазинов, вывески кафе, лица прохожих – все это плывет мимо, как в тумане моей заторможенности.

Говорить не хочется. Не могу. Да и мама молчит, лишь изредка слышен ее прерывистый, слишком глубокий вдох или тихий стук перстня о подлокотник. Эта тяжелая, натянутая тишина в прохладном салоне магмобиля – лучшее, что есть сейчас. Она дает передышку. Позволяет просто дышать и смотреть, как Горскейр проносится мимо, унося нас к моменту истины, от которого у меня сжимается желудок, а у мамы дрожат руки.

Погруженная в свои мысли, я скоро перестаю наблюдать за мелькающими улицами Горскейра по ту сторону тонированных стекол. Страх предстоящего теста, мысли о действии на меня чужой, введенной крови, о реакции Элая и деда – все это кружится в голове, смешиваясь с остаточной слабостью и горьким привкусом во рту. Я просто смотрю перед собой не замечая, как серые здания сменяются парками, а парки – новыми кварталами. Дорога лишь фон для внутренней бури.

Именно поэтому я не замечаю ничего, пока не срабатывает какой-то древний инстинкт. Не мысль, а чистое животное ощущение опасности. Мурашки по коже, ледяной укол в груди заставляют меня резко вскинуть голову и вжать спину в кожаное сиденье. Впрочем, если бы я раньше заметила приближающуюся опасность, все равно не смогла бы никак на нее повлиять.

Прямо перед нами, заполняя все поле зрения за лобовым стеклом, вспыхивают две огромные, хищные фары. Слишком близко. Слишком быстро. Они несутся прямо на нас, не снижая скорости.

Испугаться? Крикнуть? Я не успеваю даже понять, что происходит. Мозг просто фиксирует вспышку слепящего белого света и оглушительный, сокрушающий мир звук – глухой, металлический “БАММ!”

Удар чудовищной силы. Нас буквально подбрасывает в воздух. Весь тяжелый магмобиль крутит по дороге, отбросывая с нашей полосы куда-то вбок, в гущу потока летящих по дороге магмобилей. Я ударяюсь плечом о дверь, голова дергается, зубы лязгают. Мой собственный крик сливается с пронзительным воплем мамы, донесшимся справа. В следующее мгновение инстинктивно мы вцепляемся друг другу в руки, наши пальцы сплетаются в мертвой хватке посреди этого хаоса.

Затем следует новый удар. Сбоку. Еще сильнее. Нас снова швыряет, магмобиль крутит, как волчок. Мир за окном превращается в мелькающее безумие цветных пятен и света. Ударяюсь головой обо что-то твердое. О край подлокотника или о стекло. Яркая вспышка боли. И все. Чернота накрывает с головой, как тяжелое одеяло.

Сознание возвращается не сразу. Сначала фоном появляются звуки: гул голосов, далекие сирены, тревожный писк, скрежет металла. Потом – запахи: резкий, едкий, как гарь и бензин, смешанный с пылью и чем-то сладковато-металлическим. И только потом возвращается ощущение тела. Голова раскалывается, будто по ней били кувалдой. Шея ноет. Все тело болит, как после изнурительной тренировки.

Я лежу полубоком, все еще пристегнутая ремнем безопасности. Дверь рядом страшно вмята внутрь. Стекло в окне исчезло, оставив лишь острые осколки по краям рамки. Через проем дует ветер, несущий уличный шум и странный химический запах.

– Мама? – выдыхаю я, голос хриплый, чужой, едва слышный сквозь общий гам. Глотать было.

– Все хорошо, милая, – тут же отзывается знакомый голос, но в нем слышится дрожь, сдавленность. Я поворачиваю голову, преодолевая боль и головокружение. Мама стоит рядом, на тротуаре. Ее лицо бледное, как бумага, волосы выбились из-под изящной шляпки, кружевной воротник платья помят. Водитель в своем безупречном, но теперь пыльном костюме, крепко поддерживает ее под руку.