Момент показался мне подходящим. Я подошёл поближе и со всей дури, как молотом, долбанул главаря кулаком по затылку. Основание кулака заныло от боли. От удара чувак не удержался и подался вперёд, опёрся о край котла, тот не выдержал веса, перевернулся, выплёскивая варево и на самого пахана, и на остальных рабов.

Я, естественно, отскочил в сторону и сделал вид, что занят своими безрадостными мыслями. Но Пахан разбираться и не стал. Он заревел как Кинг-конг, вскочил и начал тупо гасить тех, кто находился ближе к нему.

Бил кулаками, бил головой, головами друг об друга, и потасовка моментально стала всеобщей. Как говорится, бейся против всех. Каждый сам за себя. Поднялся дикий гвалт.

Нас выращивали дённо,

Мы гороховые зёрна.

Нас теперь собрали вместе,

Можно брать и можно есть нас…

Робинзон начал колотить по двери. Она загудела, как колокол, а через пару минут распахнулась. В неё влетели те же два бомжа, вооружённые резиновыми палками, и Плевака с бейсбольной битой. Бомжи врезались в гущу и начали без разбору отоваривать всех налево и направо. Да и что там разберёшь? Темно. Мерзко.

Кто сказал, что бесполезно

Биться головой об стену?

Хлоп — на лоб глаза полезли,

Лоб становится кременным…

В стороне от кучи-малы находились только Робинзон, Плевака, и я. Но мы наблюдали за тем, что происходило на ринге. А на ринге разогревалась такая драма, что никаким гладиаторам и не снилось.

— Глядь, — прохрипел Робинзон.

— Да гляжу я, гляжу, — криво усмехнулся я, посматривая в сторону двери, оставшейся в этот момент под охраной одного лишь Плеваки.

Один из надсмотрщиков вскрикнул и повалился, и Плевака мгновенно рванул вперёд. Глаза его вспыхнули праведным гневом, и он занёс руку с зажатой в ней бейсбольной битой. Кажется, подобные развлечения доставляли ему истинную радость, потому что он бросился вперёд и с азартом начал молотить своей битой налево и направо.

Я кивнул Робинзону и показал пальцем на поганое ведро, рядом с которым он стоял.

На лице его просияла зловещая плотоядная улыбка. Я сделал шаг в сторону толпы и встал за спиной у Плеваки.

Зерна отобьются в пули,

Пули отольются в гири.

Таким ударным инструментом

Мы пробьём все стены в мире…

Я вложил в свой кулак всю злость, всю силу, весь гнев, всю ярость, которая к этому моменту оставалась в подростковом теле Серёжи Краснова.

Обращайтесь, гири, в камни,

Камни, обращайтесь в стены…

И вот этот, ставший невероятно тяжёлым и мощным кулак, я обрушил на правую почку Плеваки. Тыдыщ! И тут же сорвал, болтающуюся на поясе связку ключей.

— Вот, глядь, — пропыхтел Робинзон, и в момент, когда из глаз Плеваки летели практически видимые искры, опрокинул вонючее поганое ведро ему на башку.

— Пёс-рыцарь, сука, — сказал я, и выскочил наружу. — Давай, Робинзон, где ты там?

Но он только помотал головой:

— Для меня среди живых места нет. Я уж здесь как-нибудь…

Он отошёл от двери и опустился на пол у стеночки. А я захлопнул дверь и дважды провернул ключ. Двор был пуст, за исключением грузовика с надписью «Свежее мясо».

То, что я никого не видел во дворе, ещё не говорило о том, что здесь действительно никого не было. Поэтому действовать надо было осторожно. Я рванул к машине быстро, как только мог. Как гепард. Вжик, и стоял уже у двери. Она оказалась открытой, да только ключа в машине не было. Ни под козырьком, ни в замке, ни под сиденьем, ни в бардачке. Нигде. А время тикало. Время шло и работало не на меня.

Из барака неслись вопли по двери колотили, как по рельсу. Зазвенело стекло, кто-то высадил окошко, и оттуда раздался истошный вопль. Это орал Плевака. Ну, что было делать?

Я рванул кожух и вытянул пучок проводов. Вообще, в экстремальных ситуациях тело человека способно творить настоящие чудеса, поднимать невероятные тяжести, проходить через огонь, не дышать под водой, рвать провода. И всё бы хорошо, да только времени на опыты с электричеством практически не оставалось.

Громко хлопнула дверь котельной, и по двору понёсся крупный, как йети, чувак. Он бежал к Плеваке, а значит, времени у меня оставалось очень и очень мало. В кино всё происходит просто и быстро, а в жизни всё немного труднее. Жизнь, вообще, штука непростая. Будешь много жить — скоро состаришься, короче…