— Ночная бомбардировка.

Больше от него не добились ни слова.

Поставив «Евпаторию» в порту, Полковский пошел в город и сразу увидел и понял, что город уже не тот, каким был две или три недели назад. И люди уже не те, что раньше: нет веселья.

На улицах пахло гарью. Со столбов свисали оборванные провода. К Приморской, вдоль Сабанеева моста, обычно тихого, стремились потоки людей с узлами, чемоданами, детьми. Фургоны были набиты вещами, биндюжники шли рядом с лошадьми и страшно ругались. Людской поток стекался к переполненному морскому вокзалу. От пестрых платьев женщин рябило в глазах. Крик, суета заглушали все кругом. Бульвар выглядел запущенным; и веранда над обрывом возле большой лестницы, где они с Верой любили сидеть и есть мороженое, была снесена взрывом. Вместо Лондонской гостиницы громоздились развалины, из которых торчала кариатида с отломанной грудью.

По мостовой прошел отряд черноморцев. Их бушлаты, как в гражданскую войну, были накрест опоясаны пулеметными лентами. Шли молча, с суровыми лицами, и ветер трепал ленты бескозырок.

Мимо Полковского, подняв пыль и бумагу с давно не убираемых мостовых, промчалась грузовая машина с красноармейцами в касках. Он посмотрел им вслед и пошел быстрее, выбрав самый дальний путь в управление пароходства — мимо театра, по улицам Ленина и Дерибасовской: ему хотелось видеть все сразу.

Он вошел во двор управления в тот самый момент, когда мужчина без пиджака подскочил к раскрытому окну, на котором стояла сирена. Раздался отчаянный вой. Служащие управления спускались в убежище; последним шел начальник пароходства, встретивший Полковского с радостью и удивлением. Мезенцев потащил его с собой куда-то вниз, где было набито людьми, пахло сыростью и серые стены и потолок блестели от влаги, а лампочки горели тускло, как в тумане. Они прошли общие отделения убежища и открыли дверь в отдельную подземную комнату с письменным столом, телефонами, диваном и ковром на полу.

Мезенцев стал расспрашивать о рейсе. Полковский скачала рассказывал подробно, потом остановился, задумался и вдруг спросил:

— Это что, бомбардировка?

— Да, — помолчав, ответил Мезенцев, наблюдая за капитаном.

— Как моя семья?

Мезенцев ответил, что третьего дня был у них; дом цел, все в порядке.

Полковский протянул рейсовое донесение и продолжал рассказывать вяло и уже не столь подробно: мысль о семье не давала ему покоя.

Несколько раз Мезенцева вызывали по телефону, он отвечал, распоряжался. Из его разговоров Полковский понял, что где-то несчастье, кого-то ранило, какой-то склад горит. Он старался скрыть тревогу и желание сейчас же бежать к семье, узнать что с ней, увидеть ее.

Повесив трубку, Мезенцев коротко рассказал об ежедневных налетах вражеской авиации, о том, что в городе происходит массовая эвакуация и Вера с детьми должна выехать в субботу на госпитальном пароходе «Аврора»; у нее уже есть каюта, только вещи надо доставить на вокзал.

— Какая «Аврора»? Та, где Володя? — спросил Полковский.

— Да. В первый же день войны ее переоборудовали под госпитальное судно.

— А как Володя, как Петр Акимович?

— Володя молодец! Думаю дать ему судно… Петр Акимович пострадал. Лежит в госпитале.

— Что случилось?

— Известно, бомбежка.

Потом Мезенцев сообщил, что на «Евпатории» пойдет в рейс кто-то другой, а он, Полковский, подождет более важного назначения, а пока он может повидаться с семьей и помочь ей эвакуироваться.

Полковский не стал ждать конца бомбардировки, вышел на опустевшую улицу и быстро пошел мимо остановившихся трамваев и машин, не обращая внимания на свистки постовых. Кругом, казалось с каждой крыши, стреляли по самолетам. Полковскому мерещилось, что с его семьей уже стряслась непоправимая беда.

Он не заметил, как перестали стрелять, улицы наполнились людьми, зазвенели трамваи и город ожил. Когда он повернул на Преображенскую и увидел целым и невредимым свой дом с карнизами, темными узорами и высокими окнами, — у него захватило дух.

Одним махом он поднялся по лестнице на третий этаж и на лестничной площадке увидел Веру, держащую узелок. Рядом с ней стояли дети, Даша и Барс, очевидно возвращающиеся из убежища.

— Вера! — крикнул он.

Она оглянулась, дети закричали «папа», а Барс радостно завизжал. У Полковского внезапно потемнело в глазах. На одно мгновение ему стало дурно, и он бессильно опустил голову на перила.

Вера уронила узелок и сбежала с лестницы. Приподняв голову мужа, она прижала ее к своей груди и в изнеможении закрыла глаза. В ее движениях и молчании сквозили все то горе, страдание, страх за жизнь, за мужа, которые она пережила за эти недели. Полковский сделал движение, чтобы высвободиться из объятий Веры, и почувствовал, как сильно сжались ее руки. Голова его безвольно опустилась к ней на грудь. Он ощущал тепло ее тела и окончательно овладел собой. От радости няня Даша плакала и улыбалась, Барс прыгал и бегал по лестнице сверху вниз и обратно.

Полковский поднял притихших детей на руки и вошел в дом.

Его больно поразил беспорядок в квартире — разбросанные чемоданы, пустые постели, опрокинутые стулья, стол без скатерти. Он грустно улыбнулся: все это чепуха, были бы только они живы. Потом он долгим взглядом посмотрел на жену. Она немного осунулась и выглядела усталой. Под глазами легли черные круги, и ресницы казались длиннее. Дети побледнели, похудели и как-то притихли. На них, очевидно, тяжело отражались ночные бомбардировки. Он подумал, что Вера не представляет, что значат для него она и дети.