— Ну что, господин Ленуар, я вам говорил, наши бедные короли вернутся когда-нибудь в Сен-Дени. Я ведь не ошибся?

Действительно, в тот день хоронили Людовика XVIII с тем же церемониалом, какой сторож видел тридцать лет тому назад.

— Объясните-ка это, доктор.

Доктор молчал: то ли его убедили, то ли (что вероятнее) он считал невозможным выступать против авторитета такой персоны, как кавалер Ленуар. Молчание доктора дало возможность другим комментаторам принять участие в споре — аббат Мулль устремился на арену.

— Все это подтверждает правильность моей системы, — проговорил он.

— А какова ваша система? — поинтересовался доктор, очень довольный, что может вступить в дискуссию с менее сильными противниками, чем Ледрю и кавалер Ленуар.

— Мы живем одновременно в двух невидимых мирах, населенных один — исчадиями ада, другой — ангелами небесными. В момент нашего рождения два гения, добрый и злой, занимают свои места около нас и сопровождают нас в продолжение всей нашей жизни — один вдохновляет нас на добро, другой — на зло, а в день смерти овладевает нами тот, кто берет верх. Таким образом, наше тело попадает во власть демона или ангела. У бедной Соланж одержал победу добрый гений, и он-то прощался с вами, Ледрю, безжизненными устами молодой мученицы; в случае с разбойником, осужденным шотландским судьей, победителем остался демон, и он-то являлся судье то в образе кошки, то в облике курьера или под видом скелета; и наконец, в последнем случае покровитель монархии мстил за святотатство и за поругание могил и, подобно Христу, явившемуся униженным, показал бедному сторожу грядущую реставрацию королевской власти и представил эту церемонию с такой помпой, как будто она происходила в присутствии всего будущего высшего общества при дворе Людовика XVIII.

— Но, господин аббат, — заметил доктор, — вся ваша система основывается, в конце концов, на убеждении.

— Конечно.

— Но убеждение это, для того чтобы быть достоверным, должно опираться на факты.

— Мое убеждение и основывается на факте.

— На факте, рассказанном вам кем-нибудь из тех, к кому вы питаете полное доверие?

— На факте, случившемся со мной самим.

— О, неужели?! Пожалуйста, сударь, расскажите-ка об этом факте.

— Охотно. Я родился в той исторической части старой Франции, которая когда-то называлась Иль-де-Франс. Мои отец и мать жили в маленькой деревушке, которая расположилась в окружении леса Вилле-Котре и называется Флери. Еще до моего рождения у родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они умерли.

Вследствие этого моя мать, когда была беременна мною, дала обет одевать меня до семи лет только в одежды белого цвета, а отец обещал совершить паломничество к Божьей Матери в Лиессе. Эти обеты широко распространены среди жителей провинции, и они между собой тесно связаны: белый цвет — цвет чистоты, непорочности, цвет Девы, а Божья Матерь в Лиессе и есть не кто иной, как Дева Мария. К несчастью, отец мой умер, так и не дождавшись моего появления на свет. Мать моя, будучи женщиной религиозной, решила все-таки исполнить обеты, данные и ею, и ее супругом — моим безвременно почившим отцом, со всей возможной строгостью: сразу после рождения меня с ног до головы одели в белое, а мать, едва оправилась от родов, отправилась пешком, согласно обету, на богомолье.

К счастью, храм Божьей Матери в Лиессе от деревушки Флери отстоял всего на расстоянии в пятнадцать-шестнадцать миль. Сделав в пути три остановки, мать моя благополучно добралась до места назначения. Там она говела и затем получила из рук священника серебряный образок, который впоследствии, по возвращении домой, надела мне на шею. Благодаря исполнению моей матушкой этих обетов меня не коснулись все злоключения юности, и когда я вошел в возраст, то, вследствие ли полученного мной религиозного воспитания или благодаря влиянию образка, почувствовал призвание к духовному служению. Окончив семинарию в Суассоне, я вышел оттуда священником и в 1780 году был отправлен викарием в Этамп.

Случайно я был назначен в ту из четырех церквей д’Этамп, которая была возведена во славу Божьей Матери. Еще ребенком я любил эти чудные сооружения из гранита, которые вера возвела в эпоху Средневековья на просторах Франции, этой старшей дочери Рима, и покрыла ее целым лесом церквей. Сооружение этих домов Божьих впоследствии приостановилось, когда веру в сердцах простодушных уничтожил яд Лютера и Кальвина.

Мальчиком я часто играл в развалинах церкви Святого Иоанна в Суассоне, я любовался тончайшей резьбой, все еще украшавшей величественные руины этого храма. Они были покрыты ею, будто окаменевшими цветами. И когда я увидел церковь Божьей Матери в Этампе, то был счастлив, что случай, или, скорее, Провидение, даровал мне такую обитель. Самыми счастливыми минутами были для меня те, которые я проводил в ней.

Я не хочу сказать, что меня там удерживало только религиозное чувство, нет — то было состояние счастья, какое испытывает птица, когда ей удается избавиться от силков и обрести вновь свободу и простор. Моим простором было все пространство от портала и до хор, моя свобода состояла в раздумьях, которым я предавался, в продолжение часов стоя на коленях у какой-либо гробницы или облокотившись о колонну. О чем я размышлял? Отнюдь не о богословских тонкостях. Я рассуждал о вечной борьбе между добром и злом — о борьбе, которая терзает человека с момента грехопадения. Мне грезились красивые ангелы с белыми крыльями, отвратительные демоны с красными физиономиями, изображения которых от каждого солнечного луча сверкали на оконных витражах: одни — небесным огнем, другие — пламенем ада; наконец, церковь Божьей Матери была моим настоящим домом — там я жил, философствовал, молился. Предоставленный мне маленький домик при храме был для меня лишь временным пристанищем: я там ел, спал, и только.

Довольно часто я покидал свой храм в полночь, а то и в час ночи. Все знали об этом. Если меня не было в доме священника, значит, я находился в церкви Божьей Матери. Там меня искали и там меня находили… Все происходившее в мире мало меня беспокоило, от жизненных волнений я скрывался в этом святилище религии и поэзии. Однако во внешнем мире происходило нечто такое, что интересовало всех: простолюдинов и знать, духовенство и светских. В окрестностях Этампа совершал грабежи преемник, или, вернее, соперник, Картуша и Пулаллье и дерзостью своей, казалось, не уступал своим предшественникам. Этого разбойника, который грабил всех и особенно церкви, звали Артифаль.