– Я же говорил! – обрадовался Кусаев. – А он мне, поганка этакая, еще и карманы рвать!

– Но, с другой стороны, те, кто едят нас жареными, живут на семь лет длиннее поедающих попугаев запеченными в тесте.

– Так-то вот! Слышал? Дольше! – Ломакин переложил пилу-ножовку себе под мышку, чтобы радостно потереть ладони. Звук получился громкий, но, если честно, не совсем радостный. Были в нем оттеночки грусти, можно даже сказать – тоски. Да и понятно – чему здесь радоваться? Ну, проживет он на семь лет дольше! Ну, навыманивает на пару сотен больше ножей и вилок для своего лысого командира. А дальше? Дальше-то все равно – могила.

Дойдя мыслью до этого неприятного слова, Ломакин выронил из-под мышки пилу-ножовку, и она, звякнув о корень дерева, отскочила и поранила своим острым зубом ногу его подельника.

Тот решил, что Ломакин хочет его зарезать, и со страху свалился в обморок. В свою очередь любитель жареных попугаев тоже не на шутку перепугался, подумав, что погубил товарища, и тоже брякнулся в траву без сознания.

Шум падения двух человеческих тел не остался незамеченным чутким пенсионерским ухом хозяина попугая Сидора Кузьмича Бубонина. В трусах, тапочках и красной пенсионерской майке он выбежал на ночной балкон с пожарной кишкой в руках. Снайперским ударом струи первым делом он смыл на землю пернатого своего помощника, затем, сместив прицел чуть пониже, окатил водой мертвецов. Те вскочили и со страшными криками, перепрыгнув через проволочную ограду, бросились уносить ноги. Очень скоро их крики съела голодная городская ночь.

Так шесток на попугаевой конуре не достался двум незваным гостям, вооруженным пилой-ножовкой. Вот и говорите после этого, будто попугай птица глупая и, кроме как повторять за хозяином какое-нибудь «дурак» или «брюква», больше ни на что не способна.

А ночь все не кончалась и не кончалась. Медленно, с востока на запад, она тянулась, как змеиный царь Уроборос тянется за своим хвостом. И в этой черной черноте ночи трудно было разглядеть человека, пробирающегося пугливой тенью по заповедной территории пустыря.

Грызунов пробирался крадучись, с оглядкой – он не любил ночей. Нелюбовь эта началась в детстве, когда забывчивые родители Грызунова забыли однажды мальчика на полянке в пригородном лесу. Сутки он питался кореньями и дикими невкусными муравьями. Но самое для ребенка страшное началось, когда наступила ночь. Стали вдруг оживать деревья, они пугали крючковатыми пальцами, больно бросались шишками, стряхивали ему на голову воду и за шиворот сухие иголки. Юркие горячие светляки обжигали ему лицо и руки. Ухала над ухом сова. Корни вылезали наружу и норовили ухватить за ступни.

Натерпелся он в ту ночь хуже некуда. Правда, папа после этого случая позволил сыну, чтобы тот успокоился, две недели не чистить зубы и до полуночи смотреть телевизор. Но стойкое отвращение к ночи осталось у Грызунова навсегда.

Если бы не задание лысого, Грызунов ни за какие коврижки не отправился бы на ночной пустырь. Одна забота, как Ломакину и Кусаеву, иметь дело с каким-то там попугаем, с которым и сухорукий справится. Совсем другая – шагать по пересеченной местности, заминированной чеченскими террористами, чтобы долбать потом по гипсовой статуе тупым, как табуретка, зубилом.

Грызунов остановился, прислушался. Впереди как будто что-то гудело. Звук был благородный и мирный – так гудят саксофоны и трансформаторы. Но откуда быть на пустыре саксофону? Тем более в комплекте с саксофонистом. Следовательно, это гудят трансформаторы, и цель его ночного похода – мальчик на проволочной ноге – находится совсем близко. Поскольку на плане местности, который ему нарисовал лысый, главным для Грызунова ориентиром была трансформаторная будка. Грызунов достал зубило и молоток и двинулся на источник звука.

– Пароль? – вдруг спросили из темноты суровым, шлакобетонным голосом.

«Это еще что за оказия? – Грызунов остановился как вкопанный. – Тут рискуешь, ботинки стаптываешь, а ему еще пароль подавай!»

– Пароль? – переспросил он. – Вот сейчас зубилом-то долбану, будет тебе тогда пароль.

– Мария Пантелеймоновна, моя учительница в первом классе, – ответили на это из темноты, – нам в таких случаях говорила: прежде чем пошутить, подумайте, не будете ли вы выглядеть дураком после того, как пошутите. По-моему, ваша шутка именно к таким и относится.

Хорошо, что было темно, и тот, кто ему это сказал, не видел его лица. Грызунов покраснел, как свекла. Услышать такое не от кого-нибудь, а от гипсовой подделки под человека, было стыдно примерно так же, как поскользнуться на ровном месте.

– Значит, говоришь, говорила? – Грызунов вытащил зажигалку и посветил себе маленьким огоньком. В мечущемся газовом свете на разбитом постаменте из камня стоял мальчик на проволочной ноге. На его бледном, потрескавшемся лице, вечная, как на праздничной фотокарточке, отпечаталась гипсовая улыбка. Грызунов погасил огонь, не вынеся открытого взгляда этой честной, прямодушной физиономии, а заодно, чтобы поберечь газ. – Да я тебя, истукана каменного, одним ударом в порошок превращу, и никакая тебе Мария Пантелеймоновна не поможет.