ность)… недоставало бы того заурядного качества, каким

обладает каждый боевой петух, если не зря он получает

свою горсть зерна, каждая гончая, если она недаром жрет

варево из требухи. Но как же это ты, сознавая себя неспо-

собным сразиться в этом бою, все-таки предлагаешь моей

дочери разделить с тобою высокое положение вождя? Твоя

власть зависит от того, как проведешь ты битву, а в этом

деле Кэтрин не может тебе помочь.

– Ошибаешься, старик, – возразил Эхин. – Когда бы

Кэтрин взглянула благосклонно на мою глубокую к ней

любовь, я с пылом боевого коня устремился бы на врагов.

Как ни угнетен я чувством собственной слабости, сознание,

что Кэтрин смотрит на меня, придало бы мне силы. Скажи

– о, скажи мне: «Она будет твоей, если ты выиграешь

спор», и увидишь: сам Гоу Хром, чье сердце из одного

куска с его наковальней, не хаживал в битву так легко, как

ринусь я! Чувство страха, как он ни силен, будет побеж-

дено другим сильным чувством.

– Это безумие, Конахар. Неужели забота о твоей же

пользе, о чести твоей, о клане не придаст тебе столько же

отваги, как мысль о надменной, взбалмошной девчонке?

Ну как тебе не стыдно, милый мой!

– Ты мне говоришь только то, что я сам себе твердил, но

тщетно, – вздохнул Эхин. – Только спарившись с ланью,

робкий олень становится отчаянным и опасным. Что тому

виной – мой ли природный склад, молоко ли белой лани,

как уверяют наши гэльские кейлахи, мирное мое воспита-

ние, знакомство с вашей строгой сдержанностью или же,

как мнится тебе, раскаленное воображение, которое рисует

мне опасность грозней, чем она есть, – не скажу. Но я знаю

свой недостаток и не утаю: я ужасно боюсь, что не смогу

преодолеть свою трусость! Так боюсь, что, склонись ты на

этом условии к моему желанию, я тут же на месте покончил

бы со всем, сложил бы с себя свое новое звание и вернулся

бы к прежней незаметной жизни.

– Что, опять кроить перчатки, Конахар? – усмехнулся

Саймон. – Это будет почище легенды о святом Кристине.

Нет, нет, твоя рука для этого не создана. Не будешь ты мне

больше портить ланьи шкуры.

– Не смейся, – сказал Эхин, – я не шучу. Если я не го-

жусь для труда, я принесу с собой довольно богатства,

чтобы нам достало на жизнь. Меня объявят отступником,

прогремят о том на рожках и волынках… Ну и пусть их!.

Кэтрин полюбит меня тем крепче, что я предпочел мирную

тропу кровавым, а отец Климент научит нас жалеть и

прощать людей, когда они станут возводить на нас хулу, и

хула их нас не поранит. Я буду счастливейшим человеком

на свете, а Кэтрин изведает всю радость, какую может дать

женщине безграничная мужская любовь. И не придется

пертской красавице жить в постоянном трепете перед

лязгом клинков и видом крови, как сулит ей неудачный

брак по выбору отца. Ты же, отец Гловер, будешь сидеть в

углу у очага самым счастливым и почитаемым человеком,

какой когда-либо…

– Молчи, Эхин… Прошу, замолчи! – сказал Гловер. –

Огонь почти догорел, и, значит, нам пора кончать беседу, а

я тоже хочу сказать свое слово и уж лучше скажу напрямик.

Хоть ты, пожалуй, и рассердишься, даже в ярость придешь,

я положу конец этим бредням и сразу же объявлю: Кэтрин

никогда не будет твоей. Перчатка – эмблема верности, так

что человеку моего ремесла никак не подобает нарушать

свое слово. Рука Кэтрин уже обещана – обещана человеку,

которого ты, может быть, ненавидишь, но которого должен

бы уважать: Генри Оружейнику. Это равный брак, брак по

взаимной склонности, и я дал на него согласие. Объяс-

нимся начистоту: коль угодно, гневайся за отказ – я цели-

ком в твоей власти. Но ничто не заставит меня изменить

слову.

Гловер говорил так твердо, потому что знал из опыта,

что в самых ярых порывах злобы его бывший подмастерье

шел на попятный, если встречал суровый и решительный