некотором роде славу, и после мне всегда думалось, что,

когда явится в том нужда (сам я зря не полез бы), не уроню

я эту свою славу. Вот и все, что могу я тебе рассказать о

моем воинском опыте. Случалось, грозили мне другие

опасности, но, как благоразумный человек, я старался их

избегать, когда же уклониться было невозможно, я смотрел

им в лицо, как должно порядочному гражданину. Держи

голову высоко, иначе в Шотландии не проживешь.

– Я понял твой рассказ, – сказал Эхин, – а моему вряд ли

ты поверишь, зная, из какого я племени и чей я сын…

Хорошо, что старый вождь лежит в могиле, где никогда не

узнает о том, что услышишь ты! Смотри, отец мой, огонь,

который я принес, едва светит, гореть ему осталось не-

сколько минут, но, пока он не угас, я должен сделать свое

мерзкое признание. Отец, я трус! Слово сказано наконец, и

тайной моего позора владеет другой!

Молодой человек поник как бы в обмороке, вызванном

мукой рокового признания. Гловер, движимый и страхом и

состраданием, принялся приводить его в чувство, и это ему

удалось, но самообладания он ему не вернул. Конахар

спрятал лицо в ладони, и слезы, обильные и горькие, по-

катились по его щекам.

– Ради пречистой богородицы, – сказал старик, – ус-

покойся и возьми назад подлое слово! Я знаю тебя лучше,

чем ты сам, не трус ты! Ты только молод и неопытен, да и

воображение у тебя слишком живое – потому и невоз-

можна для тебя та стойкая доблесть, какой обладает боро-

датый муж. Скажи мне кто другой о тебе такую вещь, Ко-

нахар, я назвал бы его лжецом… Ты не трус – я видел, как

загорались в тебе жаркие искры отваги, стоило только чуть

тебя раздразнить.

– Жаркие искры гордости и гнева! – сказал несчастный

юноша. – Но когда ты видел, чтоб их поддержала реши-

мость? Искры, о которых говоришь ты, падали на мое

робкое сердце, как на кусок льда, который ничто не зажжет

огнем… Если оскорбленная гордость понуждала меня к

борьбе, малодушие тотчас же толкало меня на бегство…

– Ты просто не привык, – сказал Саймон. – Перелезая

через стены, юноши научаются карабкаться по кручам над

крепостью. Начни с легких ссор – изо дня в день упражняй

свое оружие в поединках с приспешниками.

– Есть ли еще время? – вскричал молодой вождь и со-

дрогнулся, словно что-то мерзкое представилось его во-

ображению. – Сколько дней осталось от этого часа до

вербного воскресенья? И что ждет меня в тот день? Огра-

жденная арена боя, с которой никому нельзя будет уйти,

точно бедному медведю, прикованному цепью к своему

столбу. Шестьдесят бойцов лучших и самых свирепых (за

одним-единственным исключением), каких порождали

когда-либо горы Альбиона! И каждый из них горит жаждой

пролить кровь противника, а король со своими вельможами

и тысячи горлопанов за ними – все ждут, как в театре,

разжигая их бесовскую ярость! Звенят клинки, льется кровь

– все быстрей, все гуще, все алее… Они как безумные

устремляются друг на друга… рвут друг друга, как дикие

звери… раненых затаптывают насмерть их же товарищи!

Кровавый поток идет на убыль, ослабевают руки… Но

недопустимы никакие переговоры, никакое перемирие или

перерыв, пока еще жив хоть один из всех этих искале-

ченных, обреченных людей! И тут не притаишься за бой-

ницей, сражаешься не метательным оружием – только

врукопашную, до тех пор, когда больше не поднять руки,

чтобы дальше вести ужасный спор! Если в помыслах так

ужасно это поле, каково же будет оно в действительности?

Гловер хранил молчание.

– Еще раз спрашиваю: что ты думаешь об этом?

– Я только могу пожалеть тебя, Конахар, – сказал

Саймон. – Тяжело это – быть потомком прославленных

предков, сыном благородного отца, прирожденным пред-

водителем отважного воинства – и чтобы тебе недостава-

ло… или думать, что тебе недостает (я все же убежден – вся

беда в живом воображении, преувеличивающем опас-