грехом пополам уснул просто от усталости, меня разбудил

общинный колокол, призывая нас, горожан, на городские

стены… Никогда до той поры его гудение не казалось мне

столь похожим на похоронный звон.

– Дальше!.. Что было потом? – спросил Эхин.

– Надел я свой панцирь, какой был у меня, – продолжал

Саймон, – подошел к матери под благословение, – а была

она женщина высокого духа, – и она мне рассказала, как

сражался мой отец за честь нашего Славного Города. Это

меня укрепило, и еще храбрее почувствовал я себя, когда

оказался в одном ряду с другими людьми из цехов – все с

луками в руках, потому что, как ты знаешь, граждане Перта

искусны в стрельбе из лука. Рассыпались мы по стенам, а

среди нас замешалось несколько рыцарей и оруженосцев в

надежных доспехах, и они с этаким смелым видом – небось

полагались на свои латы – сказали нам поощрения ради,

что зарубят своими мечами и секирами всякого, кто по-

пробует уйти с поста. Меня самого любезно уверил в том

старый Воитель из Кинфонса, как его прозвали, тогдашний

наш мэр, отец доброго сэра Патрика. Он был внук Красного

Разбойника, Тома Лонгвиля, и как раз такой человек, что

непременно сдержал бы слово, с которым обратился ко мне

особливо – потому что после беспокойной ночи я, верно,

побледнел против обычного, да и был я тогда почти что

мальчик.

– Ну и как? Его увещания добавили тебе решимости или

же страху? – сказал Эхин, слушавший с большим внима-

нием.

– Пожалуй, решимости, – ответил Саймон, – потому

что, думается мне, никогда человек так храбро не пойдет

навстречу опасности, грозящей издалека, как если его

подталкивает идти вперед другая опасность, совсем близ-

кая. Так вот, влез я на стену довольно смело и поставили

меня вместе с другими на Подзорной башне, так как я

считался неплохим стрелком. Но меня обдало холодом,

когда англичане в полном порядке двинулись на приступ

тремя сильными колоннами – лучники впереди, конные

мечники позади. Они шли прямо на нас, и кое-кого в наших

рядах разбирала охота выстрелить, но это было настрого

запрещено, и мы должны были стоять тихо, укрывшись как

можно лучше за бойницами. Когда южане разбились на

длинные шеренги, попадая, как по волшебству, каждый на

свое место, и приготовились прикрыться павизами – щи-

тами во весь рост, – которые они ставили перед собой, у

меня как-то странно защекотало в горле и захотелось пойти

домой глотнуть чего-нибудь покрепче воды. Но, глянув

вбок, я увидел достойного Воителя из Кинфонса, натяги-

вающего тетиву своего большого лука, и мне подумалось,

что будет жаль, если он потратит стрелу на верного шот-

ландца, когда перед нами так много англичан, вот и остался

я стоять где стоял – в удобном таком уголке между двумя

зубцами. Англичане продвинулись вперед и натянули те-

тивы – не на грудь, как натягивают ваши горские удальцы,

а на ухо, – и не успели мы призвать святого Андрея, как

полетела в нас целая стая их «ласточкиных хвостов» –

стрел, оперенных на две стороны. Я зажмурился, когда они

в первый раз подняли свои луки, и, надо думать, вздрогнул,

когда стрелы застучали о парапет. Но поглядел я вокруг и

вижу – никто не ранен, кроме Джона Скволлита*, город-

ского глашатая, которому длиннющая, в суконный ярд,

стрела пробила челюсти. Тут я собрался с духом и вы-

стрелил в свой черед с доброй охотой и точным прицелом.

Коротышка, в которого я метил (он как раз выглянул из-за

щита), упал с моей стрелою в плече. Мэр крикнул: «Не-

дурно прошил, Саймон Гловер!» – «За святого Иоанна и за

город его, собратья мои мастера!» – закричал я, хотя тогда я

был только еще подмастерьем. И поверишь ли, до конца

битвы – а завершилась она тем, что враг отступил, – я знай

себе натягивал тетиву и выпускал стрелы так спокойно, как

будто стрелял в мишень, а не людям в грудь. Тут я стяжал в