–  От кого же это мне, сударь кот, денежки получить?
– промолвила она ему.
– Ну, говори, от кого?

Она водила рукой по шерсти, а он пел долгую, тягучую, как старое доброе вино, песенку, и то жмурил, то приоткрывал умные свои янтарные зрачки, сверкавшие в полутьме изумрудами.

–  Не считаны еще те денежки, которые нам с тобою получать, сударь кот! Верно тебе говорю, верно, Василий Иваныч…

Никогда не слышали мы таких разговоров с котами. Наш домашний Васька попросту ловил мышей, ел печенку, бегал с нами в прятки, пел нехитрые песенки - и никто с ним никогда не разговаривал. Мы, дивуясь, слушали Параскевушкин разговор.

* Плакун-трава - трава, от коей плачут бесы и ведьмы; корень ее собирают в Иванову ночь, и он хранит от соблазна.

А Параскевушка продожала:

–  Без денег хороши, сударь Василий Иваныч, - деньги в мир ход, а к монахам теход: в миру денежка звенит, а в монастыре, как тля, тлит…

–  Урлы, урлы, урлы-рлы-лы - у-рлы!
– отвечал кот, - правда, отвечал, потому что он притишал, а то и вовсе сводил на нет свою песенку, пока Параскевушка с ним говорила, а только что она умолкала - он заводил тягучей и громче покойную свою песенку - умную песню. И спина у него изгибалась приятною мягкой волною.

–  Прожили без денег, сударь Василий Иваныч, и, Бог даст, доживем без денег. Будут добрые люди - будет и молочко тебе, - будут, будет, - она ласково и размеренно водила по спине кота худой своею рукою.

А мы, не сводя глаз, присев на корточках, смотрели на кота. Изумрудные огни в глазах у него то еле мерцали, то наливались острым, глубоким светом. А рыже-белая спина все выгибалась и опускалась, опускалась и выгибалась, как гребень вечной волны. И вдруг кот закашлял, вытянув морду, закашлял сухим, старческим кашлем, с передышками, сменявшимися новым кашлем, - и глаза его сделались еще умнее, и весь он вытянулся от напряжения.

–  Старики мы стали с тобою, кот Василий Иваныч, - сказала грустно Параскева, - копеечки за нас не дадут. Что на меня глядишь? Стар, сударь, стар.

Кот свернулся в клубок и затих.

–  Ишь, и поседел…

Тут мы с братом ахнули от удивленья и нагнулись на корточках над котом.

–  Как поседел?

–  А вот, изволь, гляди, батюшка, - сказала Параскевушка и указала на темя кота. Оно было густо-рыжее в коричнету и лоснилось, но там и сям виднелись на коричнете - белые волосы, котова седина. Параскевушка погладила кота по голове и сказала со вздохом:

–  Зима-то для всех равно, батюшки мои, приходит: и для человека, и для зверя. Всех снег серебрит, а посеребрит, посеребрит, полежит снежок на головушке, - и в могилку.

Она пригорюнилась на минутку, встала со скамейки и перенесла кота на его скамейку.

–  Ступай-ка полежи, сударь, а я тебе поесть принесу. Но удивлениям нашим не был еще конец.

Параскевушка открыла ящик бабушкина комода и вынула оттуда тяжелый серебряный портсигар. На крышке портсигара, под слюдою, была миниатюра; на слоновой кости был изображен большой рыже-белый кот; он лежал на всех четырех лапках и смотрел чуть прищуренными желтыми глазами.

–  Вот какой молодец был сударь-то наш кот!
– сказала Параскевуш-ка, показывая нам портсигар.
– Молодец был и красавец.

–  Это Васькин портрет?
– сказал брат.

Он смотрел то на Ваську, то на портсигар и не верил глазам.

–  Портрет. Художник писал. По заказу.

–  А почему?

Но Параскевушка спрятала портсигар и отрезала:

–  Долга песня. Вырастешь - узнаешь.

Ах, это "вырастешь - узнаешь!" Часто мы это слышали - и не было ничего хуже - слышать это от папы, от мамы, от няни, от всех старших.

Почему снят был с Васьки портрет? почему на портсигаре? почему портсигар у бабушки? "Вырастешь - узнаешь!"

Няню мы спрашивали обыкновенно после этих слов: "А когда я вырасту?" - и она отвечала: ‹"›Когда будешь большой".
– "А когда буду большой?" - "Когда вырастешь". Ничего из спрашивания не выходило, но тут было так интересно, так все таинственно: кот седой; кот кашляет - и он же молодой, красками, на портсигаре - что я уж хотел задать Параскевушке вопрос, когда совсем неожиданно отворилась дверь из светлицы, и вошла сама бабушка. Завидев ее, кот осторожненько слез со скамейки и пошел к ней,

тихо мурлыкая. Подойдя к бабушке, он потерся мордочкой о нее, поджал лапки и лег на полу.

–  Куда приплелся? Лежал бы, - сказала бабушка. Но тут же заторопилась:

–  За вами я пришла, милые, - пойдемте-ка: отец архимандрит благословит вас.

А нам не хотелось идти из бабушкиной комнаты. Столько вопросов хотели мы задать бабушке, а главное, главное - спросить о коте. Но бабушка зорко оглядела нас обоих с ног до головы, оправила на Васе рубашку, провела гребнем по моему непокорному вихру на макушке, посмотрела на наши руки: чисты ли, - и повела нас с собою в светлицу, а кот поплелся недовольно на свою подстилку.