Иван Иванович, тяжело поворотясь к иконам, перекрестился и спросил:

–  А в каком же ещё?

–  Тогда слушай. Твой дом у них не засвечен, и аппаратурой для слежки не оборудован, ты это знаешь?

–  Ну да. Да они давно на меня рукой махнули. Меня вывезли сюда ещё раньше всех, чтобы я вел направление: "Социальность и философия". Я для начала обосновал, что философия воспевает стихии мира, что она - это попытка заполнить интеллектом и знанием тоску души по Богу. Велели переобосновать, но я уперся. Какое-то время какой-то паёк давали, ещё чего-то заказывали, но я каждый раз для них (это Иван Иваныч подчеркнул) для них был то пьян, то с похмелья. Дня от ночи не отличал. Всегда спрашивал: а какое сегодня число, а какой сегодня день недели, а что сейчас: утро или вечер. Тебе б нужен был такой работник? Вот, - довольно сказал Иван Иванович.
– Так что всяческие подслушки-подсмотрушки - это уже после. Когда их завезли. И видишь ли ты, брат во Христе, что чем честнее, чем выше по уму ученый, тем он ближе к Богу. Кто-то и доселе с дерева спрыгивает, противясь, например, преподаванию Закона Божия, но эти парни в твоём доме - первый сорт. Практически они заявили то же, что и я. И теперь они обречены. Если не сопьются и с голода не умрут, их просто пристрелят.

–  Вань, ты серьёзно?
– ужаснулся я.

–  Милый мой, - Иван Иванович шарил по столу и дивану взглядом. Я понял, что он ищет очки. Он их нашёл в нагрудном кармане просторной рубашки, надел.
– Читаю. Вообще-то это надо знать всем в России, но отсюда никакой сигнал, и сюда тоже, не проходит. Так, так… вот:

"Мы слишком долго уговаривали русских, что им надо принять общемировые законы, но они, даже притворно соглашаясь, всегда, во все века, продолжали жить по-своему. Сколько можно с ними экспериментировать? Ни войн, ни революций, ни большевиков, ни коммунистов, ни демократов, ни голода, ни лишений, ни бедности, ни болезней, ни коллективизации они не боятся. В массе своей к деньгам не привязаны. Спаивание их и развращение дает ничтожные результаты. Более удачными надо признать подкупы высокопоставленных чиновников и постановку их на службу нашим интересам.

Но для нас это убыточно, ибо аппетиты их растут быстрее наших процентов в их банках. Тем более их легко перекупить. Годы конца двадцатого и начала двадцать первого веков нас вразумили: Россией правят не поставленные нами правительства, а какая-то необъяснимая сила. Сломить ее невозможно, поэтому надо ее уничтожить. И если они ранее по планам Гиммлера-Далле-са-Бжезинского-Тэтчер нужны были как рабы для добывания сырья на своей территории, то теперь и это не надо. В рабы годятся и турки, и арабы, и азиаты, кто угодно, но не русские".
– Иван Иванович кряхтя встал: - Ты давай пока осмысливай, я чай поставлю.

Я взял текст, слепенькую ксерокопию, прочитал уже глазами и прошел к нему.

–  А кто это составил?

–  Какая разница?

–  Но это всё серьезно?

–  Эх писатели, писатели. Прямо как дети, ей-Богу. Так легко вас прикормить деньгами, изданиями, пленумами, болтовней, премиями, известностью. Ведь как только вы начинаете болтать, с вами покончено. А как ты думал, конечно, серьезно. И более чем. Или ты думаешь, что пропадание детей и их разборка на запчасти - это выдумка? Снабжение домов терпимости детьми - это моя фантазия? Исчезновение сотен и сотен людей - бред? Тысячи убийств и почти полное о них забвение - не реальность? Ты спроси, где семьи этих твоих мыслителей?

–  Где?

–  А уже нигде.

Иван Иванович зашуршал коробкой с чаем. А я как-то заторможенно снял куртку и подцепил ее на гвоздь у дверей. Сел под красный абажур и вспомнил про записку в валенке. Развернул ее. Прочел крупный торопливый текст:

"Сразу сожгите. Меня готовят для засылки на Афон. По легенде я буду монахом (пол сменят), который едет на Афон. Его перехватят, до этого я должна войти в его биографию, у меня будет с ним полное сходство, вот и все. Что я должна там выполнить, мне скажут при засылке. Мне просто было некому сказать, но Вам я поверила. Такое ощущение, что из меня чуть ли не шахидку делают. Сожгите записку сразу же".

Иван Иваныч нес к столу два чайника, большой и заварной. Тут вдруг раздался какой-то сдвоенный звук, явно исходящий от электронной техники. Как-то дважды пискнуло. Иван Иваныч чуть чайники не выронил:

–  Здорово девки пляшут!
– Он брякнул чайники на стол и прямо вытолкал меня за дверь, закрыл ее за собой.
– А я-то пред тобой выхваляюсь, что тут слежки нет. Это ж какой-то прибор.

–  Давай искать, - предложил я.

Мы вернулись в избу. Молча шарили по углам, стенам, потолку, я даже на полати слазил. Безполезно. Пили чай молча. Я размышлял, что они могут обо мне сейчас предполагать. Вездеход вернулся, они с полчасика отстегнут мне на гулянье под луной, но дальше-то я где? Значит, надо вернуться в дом. Обязательно.

–  Спички есть?

–  Держи.

Мы простились. На ухо я ему сказал, что хотел всех собрать у него, но сейчас ничего пока не могу сообразить. Еще не выходя со двора, сжег записку. Многовато было событий для одних суток.

Тихонько шел я к себе (к себе ли?) домой. Тащил ставшие очень тяжелыми лыжи. От чая у Иван Иваныча я согрелся, но сейчас замерзал. Окна моей (опять же, моей ли?) избы сияли. Я тяжко вздохнул. И тут раздался именно тот самый звук, что и у Ивана Ивановича. Шел он от кармана в моей куртке. Я сунул руку - точно - сотовый телефон. Он и пискнул у Иван Иваныча. Гладенький как обмылок. Не как тот, ребристый, который выки-

нул в урну на Ярославском. На экранчике высветились два сообщения. "Смена охраны в ночь на понедельник". И второе точно такое же, но добавлено: "Вы пока без чипа". То есть я понял, что мне удобно бежать в ночь на понедельник. Хорошо хоть, подумал я, у этого мужчины не пищал. А, может, она знала, что я у него задержусь. Кто она? Думаю, Лора. А тот, кто меня допрашивал, конечно, Гусенич и, конечно, особа, отказавшаяся от острова - это Вика. А сейчас и третью увижу, Иулианию. Так сказать, гармоничная триада красивенькой, хорошенькой и заметной.