– Не дашь откупной, сука, червей будешь кормить, говно вонючее!

Голоса вибрировали в ритм ударам.

– Тридцать косарей, слышишь? Мы еще больше потеряли…

Избитый в кровь, я пополз по ступеням к дверям, еле открыл их и ввалился в лифт. Страх отвалил, лишь когда я захлопнул дверь студии.

Почему в моей жизни всегда такая пропасть между реальностью и мечтой? Хуже – минное поле! Кто виноват, что всякий раз, когда мне кажется, что я нашел цветок, оказывается, что это – капюшон кобры? Какого черта другие должны платить за мои грехи, ведь сейчас они примутся за Ксану…

Корчась от невыносимой боли, я стал набирать номер ее сотового.

– Они были возле моего дома. Наверное, ждали, пока уедет такси.

Голос мой звучал так, словно я надувал своим слабым ртом автомобильную шину.

– Руди… Я виновата перед вами… Простите меня…

– Заткнись! Хватай свои вещички и – на такси! – проворачивал я во рту тяжелые булыжники слов. – Нет, не ко мне… Прямо в аэропорт, в Ла Гардию…

– Мне некуда ехать, И денег у меня тоже нет: я вчера все послала родителям. Только паспорт… А там – просроченная виза.

Голос ее звучал как последние слова умирающего. Расталкивая распухшим языком камни во рту, я, запинаясь, пролепетал:

– Не теряй ни минуты! Жду тебя там через полтора часа… Ни о чем не думай и не беспокойся: ты полетишь в Лос-Анджелес… Там у меня – близкий друг. Доктор Чарльз Стронг… Он сделает для тебя все. Ты поняла?

Самолет приземлился в Женеве поздно вечером. Сев в такси, я обратился к водителю по-французски:

– Рю де Кондоль, – сказал я. – Это рядом с университетом. Пансион мадам Дюбуа…

Позволить себе приличный отель я уже не мог. Последние месяцы основательно облегчили мой кошелек.

– Вы из Румынии? – стрельнул он по мне равнодушно-холодным взглядом.

– Нет, из Штатов.

Он кинул на меня более внимательный взгляд:

– Ну да, одеты совсем по-другому.

– При чем тут это?.. Не понял… – поморщился я.

– Здесь навалом иностранных рабочих. В основном – из Румынии, – пожал он плечами.

Я не стал отвечать. Несмотря на языковое родство, румынский акцент во французском звучит очень смешно.

Устав и перенервничав, я, незаметно для себя, задремал.

– Сэр, ваш пансион…

Водитель подчеркнуто объявил это по-английски, но вышло это у него даже хуже, чем у меня по-французски. Давать ему чаевые я демонстративно не стал. Он понял, рывком открыл багажник и что-то проворчал по-немецки. Из подъезда, позевывая, вышел служитель и забрал чемоданы.

Лифта здесь не было. Деревянная лестница с толстыми шарами на поворотах вела вверх. На выкрашенных в лягушечий цвет стенах висели репродукции картин на библейские темы. Остро пахло стираным бельем и мастикой.

– Комната шесть, сэр, – сказал служитель, и я вздрогнул: это был мой соотечественник.

– Сумку я возьму сам, – ответил я ему по-румынски.

Он обернулся. В глазах его сразу же появилось снисходительно-насмешливое выражение.

– Кто тебе посоветовал этот пансион, земляк? Ты что, вконец чокнулся? Знаешь, сколько ты заплатишь? Давно с родины?

– Лет сорок, – ответил я, и он прикусил язык.

Почувствовал себя неловко: он-то думал, что наткнулся на наивного провинциала и над ним можно покуражиться.

На последнем, третьем этаже он молча открыл дверь в угловую комнату и внес туда мои чемоданы.

– Как тебя зовут, парень? – положил я ему, ухмыляясь, в руку монету в пять франков.

– Нику, – выдавил он так, словно я случайно узнал тщательно хранимую им тайну.

– Ну вот что, Нику, – потрепал я его за рукав. – Считай, что мы с тобой – друзья. Небось, в этом городе у нас не так много соотечественников?

– Порядком, – процедил он, – можно начать запись в Железную Гвардию.

Я поморщился. Для служителя он был нагловат.

– И как же давно ты в этом краю точных часов, небрезгливых банков и попранных международных конвенций?

– Три года, – буркнул он. – Моим дипломом инженера-нефтяника можно подтирать жопу.

– Поранишься! Слишком жесткий корешок. Придется обращаться к проктологу, – предупредил я.

Нику ушел, а я, закрыв за ним дверь, уткнулся во вмонтированное в стену большое зеркало. Из него в яично-желтом и, несмотря на яркость, тусклом свете лампочки глядел на меня мужчина лет сорока пяти. Седоватые виски, невеселая улыбка. Рассеянное, немножко удивленное выражение на лице. И темные, с маслинным блеском глаза, полные напряженного ожидания и беспокойства.