Шрифт:
Она до сих пор улыбалась при мысли о том, что стала единственной женщиной в мире, которая знала, как ублажает женщину Себастьян Боннингтон. Жесткие моральные принципы повелевали ему оставаться девственником. До той встречи в чужой гостиной.
Себастьян добрался до фруктового сада и принялся обрезать ветки. Искушение было слишком велико. Она просто обязана посмотреть, что он там делает! В конце концов настоящая хозяйка должна заботиться о том, что происходит в ее саду!
Она осторожно спустилась по склону и прошла через розарий, боясь упасть, потому что на сухой траве блестел иней. Она то и дело оскальзывалась, и единственное, что удерживало ее от немедленного возвращения, было сознание необходимости опереться на чью-то руку, чтобы подняться наверх.
Он не насвистывал. Он пел, и это был даже не церковный гимн, что не удивило бы ее.
Глас госпожи моей нежнее Печальных трелей соловья.
Он замолчал и срезал очередную ветку с яблони. Оказалось, что у него низкий бархатный баритон.
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.
— Прелестно! — воскликнула она.
Он обернулся, и губы растянулись в медленной улыбке.
— Миледи! — воскликнул он, склонив голову в почтительном поклоне, как настоящий садовник.
— Прекрати немедленно, — велела Эсме, улыбаясь в ответ. — И ты забыл снять шапку!
Себастьян вскинул брови.
— Я снимаю шапку только перед мужчинами этого дома. И мне некогда болтать о пустяках с женщинами, которые лишь мешают работать!
— О, замолчи же! Ты знаешь эту песню до конца? Она прелестна.
— Эта песня не для леди.
— Но почему?
У Эсме был прекрасный слух, и теперь она пропела чистым нежным голосом:
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.
— Как мило! Это песня времен двора Генриха Восьмого? Немного похоже на старые баллады того времени.
Она никогда не подумала бы, что столь благопристойный маркиз способен так коварно ухмыляться. Он прислонился к яблоне, сложив руки на груди. И снова раздался голос, густой, словно мед:
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля. Но под покровом тьмы не прочь Стонать под мужиком всю ночь!
Эсме ахнула.
— Думаю, песенка принадлежит к гораздо более поздней эпохе, — усмехнулся он. — Я услышал ее в деревенской пивной. Не хочешь послушать еще одну?
И, не дожидаясь ответа, снова запел:
Любовница мояНа свете одна.Красива она,Ясна, как луна.Эсме заткнула уши.
— Не желаю ничего слышать, — простонала она.
Но только тьмаВечерняя спустится…Себастьян оттолкнулся от яблони и шагнул ближе.
Как под любовникаОна ложится.— неумолимо продолжал он.
— Это омерзительно!
— Какая именно часть? — с любопытством осведомился он. — То место, где певец говорит о красоте любовницы, или то, где объясняет, что она делает по ночам?
— Все эти песенки! Неужели тебе больше нечего делать, кроме как повторять непристойные вирши, которые ты слышал в трактире? До того как стать садовником, тебе в голову бы не пришло петь подобные песни!
Его глаза смешливо блеснули.
— Совершенно верно. И вы правы, миледи, работы у меня хоть отбавляй.
Он коснулся рукой шапки и принялся срезать очередную ветку.
— Разве подрезка делается зимой? — с подозрением осведомилась она.
Себастьян пожал плечами:
— Нет, но за этими деревьями не ухаживали так долго, что особой разницы, думаю, не будет.
Он приподнялся на носки, чтобы срезать нависшую над головой ветку.
Эсме лениво наблюдала за его действиями, но в какой-то момент обнаружила, что на самом деле жадно любуется, как перекатываются его мускулы под грубой курткой и как гетры подчеркивают мощь и силу его ног.
Щеки ее залились предательским румянцем, и поэтому Эсме поспешно подняла капюшон ротонды, но тут ветка упала на землю, и Себастьян обернулся.
Он всегда умел читать по ее лицу, как по раскрытой книге, и теперь шагнул вперед, неспешно, но с уверенностью, отмечавшей каждое его движение. Также неспешно протянул руки, сжал ее талию и притянул к себе.
И замер, когда твердый шар живота коснулся его тела. Но Эсме не отвела глаз, прекрасно сознавая, что, если сделает это, непременно подумает о том… что лучше всего поскорее забыть.
Он нагнул голову и нежно коснулся губами ее губ.
Его губы были горячими и сладкими.
И ничего не требовали.
Одна рука опустилась на ее живот так же невесомо, как перо, падающее на землю.
— Я хотел бы, чтобы этот ребенок был нашим, Эсме, — прошептал он ей в рот.
— Он не наш, — поспешно заверила она. Но не отстранилась. Не уклонилась от второго поцелуя. И, как всегда, ослабела от наслаждения. Вся решимость куда-то подевалась.