— Ну, Олег, Вы меня хотите задеть как-то?

— Нет, хочу понять, за что Вы себя цените?

— Ну, это какое-то здравое чувство дистанции. Когда-то оно было инстинктивным, спустя годы — сознательным.

— Какие-нибудь студенческие словечки Вы до сих пор произносите?

— Никаких. У меня есть другие свои „словечки“, но я нечасто ими пользуюсь — в зависимости от ситуации.

— У Вас была подруга, которая была бы Вам дорога, так же как и возлюбленный?

— Сейчас уже нет. Было даже не в юности — на стыке отрочества с юностью!

— Вам вполне достаточно, что Вы связаны, перемешались, извините, с какими то очередным возлюбленным? Одинокой Вы себя не чувствуете?

— Это не имеет значения. Есть какая-то доля одинокости, но это давнее. Мне давно даже комфортно, когда я одинока. Это высокая радость.

— Я думаю, что Вы меня обманули. Вы не хотите поставить в своей книжке „галочку“ возле любимого стихотворения, потому что не знаете, какое любимое. Многие поэты жаловались, что им стыдно писать, когда есть великие, как Пушкин или Блок… Это мешает.

— Мне никто не мешает. Мне все помогают.

— Вы никогда не равнялись на великих?

— Нет, никакого равнения я не соблюдала.

— Все же, кто Вам кажется самым совершенным поэтом?

— Я считаю, что не может быть совершенного поэта. Поэт — это само несовершенство. Тем более, еще живущие.

— А гениальные бывают живущие? Назовите кого-нибудь.

— Ахмадуллина, только что исчезнувший Бродский. Нет-нет, их, конечно, не очень много.

— Кроме названных, Вы можете назвать всех великих русских поэтов этого столетия?

— Что, у нас экзамен? Ну, ладно. Пастернак, Мандельштам, Цветаева.

— Можете вспомнить какую-нибудь строчку Мандельштама?

— Помню, и не одну. Довольно много.

— Пожалуйста, произнесите.

— Ну, оставьте. У нас не экзамен.

— Скажите, Вы поэтесса, или Ваше призвание в том, чтобы родить еще несколько детей?

— Как захотим, так и сделаем.

— Бог о Вас заботится?

— Черезвычайно. Многажды. Это тонкие вещи, о них не хочется говорить. Но я всегда помню об этом.

— Вы читали „Розу мира“ Даниила Андреева?

— Перелистывала. Многое у меня утекает между пальцами, и я немножко не поспеваю. Мой старший сын подхватывает быстрее, чем я, и если он охватил, то у меня есть обманное впечатление, что это я прочитала, обдумала…

— Есть ли какая-то идея Вашей жизни, вокруг которой собирались бы факты Вашей биографии?

— Как учили в школе, идея гуманизма.

— А чем отличается Толстой от Достоевского — это ведь тоже школьное?

— Пустое… Слушайте, я могу поимпровизировать, но только к чему это в нашем разговоре?

— Его Величество Случай как-нибудь влиял на вашу жизнь?

— Если помнить о существовании Бога и дьявола, то случаю места уже не остается.

— Что бы Вы захотели спасти в пожаре жизни, если бы нужно было начать жить сначала?

— Если не считать детей, то гитару. Двадцать лет назад я этого не знала. Это та корова, которую фермерша должна схватить и вынести.

— Книгу Майи Плисецкой Ваш сын держал в руках?

— Я держала. Далеко в чтении не зашла, но первую главу пролистала с симпатией. Я думала, что там все иначе. Мне попадались фрагменты далеко не литературные. А что не есть литература, меня отталкивает. Я не люблю ни мемуаров, ни публицистики, ни многое другое, я не поклонник газет. А первую главу Плисецкой держу в памяти.

— Вам звонили знаменитые люди, хвалили Вас и просились к Вам на концерт?

— Да, конечно. Хочу обойтись без имен. Ни к чему. Моя жизнь чуть-чуть фермерская, чуть-чуть лесная, экзотичная. И потому московский общепринятый богемный словарь и словарь имен — это без меня.

— А лет через двадцать Вы не захотите написать, как Вы жили, не напишете прозу? Глядишь, и начнут Вам подражать?

— Думаю, через двадцать лет я буду нянчить внуков.

— На обложке книги Плисецкой сказано, что люди делятся на хороших и плохих, и хороших всегда было меньше, это подарок неба. А в Вашей жизни хороших было также меньше?

— Я с плохими почти не сталкивалась и не сталкиваюсь. У меня есть немножко слуха, интуиции, и я избегаю многого, хотя иногда вляпываюсь.