— Сколько Вам надо поговорить с человеком, чтобы понять его?

— Час, наверное. Иногда достаточно увидеть.

— Есть ли у Вас ощущение, что Вам нужно меня избегать?

— Ну, специально избегать Вас я бы не стала. То, чем мы с Вами занимаемся, Олег, это не есть интервью. Не думайте, что мне незнаком этот жанр. Я не вчера родилась… И то, что Вы излучаете, продуцируете — я немножко это знаю.

— Вы не хотите, чтобы это повторилось в Вашей жизни?

— Да, я не в восторге.

— Ладно, не волнуйтесь, я позвоню Вам только через год. А есть люди, с которыми Вы перезваниваетесь? Много их?

— Может в районе двух десятков.

— А среди них незаметные люди есть? Парикмахер или плотник.

— Да, конечно. Самые разные люди. Просто все это люди состоявшиеся. Я недоделков недолюбливаю.

— Была ли в Вашей жизни катастрофа, когда жизнь Вас выталкивала из себя, еще один шаг, и Вы говорите — лучше б я не дожила? Если была — по какому поводу?

— По поводу любви. Но вообще я очень трезвоголовая.

— А лет Вам сколько? Ответьте, Вы же экзотический, лесной человек…

— Здесь нет ничего страшного. Мне полных сорок.

— Ровно сорок… А лет пятнадцать назад я также не смог бы Вас увлечь? Объясните, пожалуйста, израильтянам, почему.

— Все очень просто, помимо всего прочего, я очень большой славянофил.

— Ну, скажите, что Вы видите во мне такого, что Вам не нравится? Тем более, что мои родители не евреи, я купил паспорт…

— Всякая резкость меня отталкивает.

— И что в другом человеке Вас привлекает?

— Терпимость, теплое внимание к человеку. У нас ничего с Вами не происходит из области искусства, даже маленького. У нас идет очень томительный малоэффективный поединок. С Вашей стороны — прессинг Вашей колючей индивидуальности. Мне это не очень интересно, не очень близко. Никакой прессинг мне не интересен.

— Вы нуждаетесь в минутах машинальной жизни? Несколько минут в день, когда можете ни о чем не думать…

— Да нет, очень редко.

— Удивительно. Вы такая цветущая, бодрая при восьмимесячном ребенке. У Вас какая-то экзотическая диета?

— Да нет, я одинаково люблю и мясо, и фрукты.

— О как Вы счастливо улыбнулись при этих словах… Скажите, а приливы счастья, когда не знаешь причину, бывают?

— Знаю я эту штуку. Несколько раз в жизни.

— У Вас на полке стоит Леонид Андреев. Вы прочли пару рассказов?

— Я большой читатель. Ваши подъедания в области литературы довольно смешны.

— А какой Вам рассказ Андреева очень-очень по душе?

— В свое время — „Рассказ о семи повешенных“.

— Сформулируйте, кто такой мещанин.

— Ну не знаю, в обиходном представлении, очевидно, человек с заниженными ценностями духа. Мне это совершенно не интересно. Каждый мещанин на самом деле.

— А композитор есть у вас, от которого Вы умираете?

— Страшно вибрирую, когда звучит Шнитке.

— Вы — свидетель страшной автомобильной катастрофы. Шум, крики, гудки. Кто-то бросается помогать, кто-то — бежит прочь, чтобы ничего не видеть, кто-то глазеет. Вы что-то четвертое для себя придумаете?

— Я побегу помогать, насколько смогу физически.

— Предположим, коммунисты или какие-либо другие изуверы пришли к власти. И запретили разговаривать с близкими, соседями, друзьями. Нарушителей не сажают, но штрафуют десятикратной зарплатой. И еще десятки таких указов, „увеличивающих благосостояние народа“. Но есть возможность уехать. Вы уедете, заберете близких?

— В зависимости от обстоятельств. Что-то подобное мы репетировали в жизни. На пороге каких-то решений уже оказывались. Ногу подтаскивали к порогу — мысленно — и отдергивали. Здесь много людей живет, как-нибудь договоримся. Это Родина, и я пока вижу большую разницу.

— Вы умеете, лишь писать и рожать? Или у Вас есть какая-нибудь еще профессия?

— Я кое-что умею. Играю на парочке музыкальных инструментов, печатаю, знаю пару языков, кроме русского'.

— Если я приглашу Вас к себе в Хайфу, Вы поедете? Я покатаю Вас на машине по стране, все покажу…

— Мне ничего не нужно совершенно. Но, конечно, я поеду. Всякое приглашение есть приглашение, то есть человеческое внимание.

— Что у нас за борьба, что за поединок?