– Материшься ты по-русски, но стоит тебе выпустить матерок, как у меня в голове начинается сплошное "пуркуа па" и "уи".

– Ха-ха.. – засмеялась детский психиатр. – Я же говорю: ты фрукт еще тот.

Фрукт я недозрелый. В таком виде и сорван с дерева. Иришка то ли специально, то ли просто так сказала, что читает все истории болезней в дурдоме.

– Как бы я хотел, чтобы ты стала моей женой. – вырвалось у меня.

– Только одного хотения мало…- тут же спохватился я.

– Ну конечно… Твоим предкам подавай сноху казашку.- Ириша решительно не врубалась.

– Причем здесь предки? Решаю я.

– Ничего ты не решаешь.

– Дурочка… Пройдет время и предки поймут, что такая как ты – для них сплошной шиздец. – я размечтался. – А для меня… Ну ты и сама знаешь…

– Балдежный ты… Дай мне сигарету.

На секунду задумался: "Что посеешь, то и пожнешь. Ха… Сеятель".

Моя судьба сосредоточена в кубическом сантиметре первобытности. И этот кубосантиметр вел себя так, что приходилось то ползти по-пластунски, то в зимнем бору замерзать.

… Мы вышли из ресторана. Захотелось отлить и предмет самовластия не то, чтобы пробудился, но заявил о своем присутствии решительно и настойчиво. В таком состоянии его можно было выводить в люди.

Я справлял нужду и Иришка не думала отворачиваться. Она смотрела на моего недоумка широко раскрытыми глазами и бесстыже смеялась.

Бедные медики, чего они только не видят каждый день.

Через два дня я обидел ее. Она плакала, но я не придал значения.

"Никуда не денется, простит". – думал я. Она не простила, потому что ей было уже все равно – на меня ей было наплевать. Не извлек я урока из ее плача по Омиру. Слезы девушки грез и действительности означали для нее смену исторических вех.

Омир пришел с агентурным донесением.

– Ирка влюбилась в однокурсника-хирурга. Сосутся они прямо на лекциях.

Бедный Омир, бедный я. Мы с ним следили за положением в Чили и прозевали возникновение плюралистких тенденций. Мир стоял на пороге начала движения Еврокоммунизма.

Иришка пришла на последнюю встречу игриливой. Я выглядел жалко.

Она сказала то, что я и без нее знал про себя. Психиатр говорила о нашем фамильном комплексе неполноценности. И уходя навсегда от меня, сказала то, что, в общем-то не обязательно и следовало бы говорить.

Она спросила:

– Ты приведешь ко мне своих детей?

Валера с Ситком купили в ЦУМе хрустальную люстру для новой квартиры и объявили, что эта люстра Ситки Чарли.

Квартира в писательском доме. Четыре комнаты, длинный коридор с холлом, просторная кухня с балконом. Мама заняла столовую, папа – кабинет-спальню. Мне отвели северную с балконом, Шефу – маленькую, которую по старой памяти называем детской. Ситка спит на кушетке в холле.

Предполагалось, что Джон, приходя домой в отпуск будет жить в детской, а Шеф со мной в северной комнате. Но это на словах.

Осенью 71-го Джон в последний раз побывал с десять дней на старой квартире в отпуске. Он искал друзей-анашокуров. Вернулся домой пару раз пьяный.

В старом дворе было куда как проще. Друг друга соседи знали хорошо и, что можно ждать от нас всем наперед известно. В новом доме, говорила мама, соседей-писателей следовало остерегаться.

Словом, если Джона и брать домой в нынешнем состоянии в отпуск, то ненадолго. Джоновское сознание уже не то, каким оно было в 69-70-м годах.

Джон напропалую гнал гусей.

С нами на одной площадке поселился с женой и двумя маленькими детьми успешный литератор Саток. На первом этаже жили семьи поэтов

Гарифуллы и Бахадыра, на третьем – семья переводчика Махмуда. На четвертом этаже друг против друга получили квартиры семьи Ислама

Жарылгапова и писательницы Галины Черноголовиной.

Во втором подъезде – профессор филологии Ныгмет с женой

Магриппой, главный редактор издательства Асет с женой Софьей, сын крупного писателя филолог Бурат с женой Тарлан, писательская пара

Карашаш и Аслан. Кроме упомянутых лиц жили в доме и другие писатели, но в развитии дальнейшего сюжета участия они не принимают.

Галина Васильевна Черноголовина заместитель главного редактора журнала "Простор". Муж ее Геннадий Александрович работал собкором

"Учительской газеты", дети Боря и Маша учились в институте.

Валера называл писательницу сестрой, а она в свою очередь обращалась к Ситку не иначе как к Александре Самсоновне – такое имя-отчество Валера придумал для мамы еще в 58-м году.