Ситки Чарли. Брату не суждено было пробиться из осажденного города к спешащей на помощь группировке Манштейна. И это еще не все.

Прибавилась новая напасть.

Дикий Запад.

Ситка раскачивался и, глядя перед собой, разделяя слова по слогам, напевал:

– На Аме-ри-кан-ский Ди-кий За-пад, вэй!

Его захватили страхи и про Сарыджаз с Канайкой. Сарыджаз и

Канайка психолечебницы для хроников под Кзыл-Ордой. Ими, говорил

Ситка, врачи запугивают непослушных больных.

В отместку за Дикий Запад Джон и я дразнили Ситку своей песней:

Сарыджаз – Канайка!

Кызыл-Орда!

Там банда негров

Лупцует льва!

Джон обалденно бацал твист. Ситка улыбался: "Ангел ада". Доктор просил: "Сбацай нормальную вещь".

Джон выходил на середину столовой и требовательно щелкал пальцами: "Дайте румбу".

Румбу танцевал Джон так же, как и играл в футбол. В его движениях было много неправильного, обычно так румбу не танцуют. Смотреть можно, но пляске отчаянно не хватало огня и было в ней что-то такое, чего мы не понимали и от чего всем нам почему-то становилось неловко.

Грозился Ситка отвезти нас в Америку.

– Скоро, очень скоро мы все поедем в Америку.

Ситка обещал вывезти в Америку не только родню и близких Приходил за мной Лампас и брат кричал ему из кухни: "Алмас, поедешь со мной в

Америку?".

Я загораживал Лампаса от Ситки и уговаривал: "Завязывай".

…После Ленинграда с диспансера на Пролетарской Ситку перевели на Сейфуллина, в настоящую психбольницу.

Стояла середина лета. Раздетые по пояс больные бродили кругами, лежали на скамейках, в траве и на клумбе. У проходной косматый старик играл на мандолине. Медбратья, медсестры сидели на вынесенных стульях и лениво посматривали на разгуливавших больных.

Ситка увидел родителей и меня. Он бежал к нам, блаженно оглашая двор о моем приходе:

– Братишка пришел!

Я давно уже не тот, что приходил к Ситке в апреле 1958 на

Пролетарскую. Ситка подбежал и я умоляюще прошептал: " Завязывай орать". В этот момент мне казалось, будто все – санитары, сестры, нянечки – смотрят на меня. Смотрят и чувствуют, что творится со мной. Еще мне казалось, что они не только чувствуют, а насквозь видят, что ощущает человек, чей брат нисколечки не стыдится пребывания в психбольнице.

Любопытство санитаров усугубляли больные. Они подходили к Ситке и просили: "Дай что-нибудь покушать". "Они не голодные, – думал я, – болезнь заставляет их попрошайничать". О том, что без нас этим может заниматься и наш Ситка. я не подумал.

Ситка жаловался на порядки в больнице: "По утрам спать не дают, замучили с уборкой палат…". Я просил Ситку: "Потише. Услышат".

Ситка Чарли, не снижая громкости, продолжал ябедничать.

Когда кончится кормежка? Хотелось побыстрее очутиться за воротами больницы.

Перевод на Сейфуллина реально означал утрату последней надежды.

Вслух об этом в доме никто не говорил, но и без того ощущалось, что родные смирились с неизлечимостью.

В свою очередь сам Ситка не собирался мириться с предрешенностью битвы за Сталинград. По его словам, из котла можно было прорваться, только избавившись от невидимого стального намордника. Намордник, по его словам, полуопоясывал подбородок и скулы, заканчиваясь под ушами. Иногда он просил кого-нибудь из нас: "Пощупай под правым ухом. Чувствуешь намордник?".

Намордник не давал брату житья и чтобы начать от него избавляться для начала надо было совершить нечто реальное, нежели обыденно жалобно скулить про лицевые оковы.

Ситка Чарли готовил очередной прорыв из кольца и говорил Шефу:

– Мне надо с кем-нибудь подраться.

– Только попробуй.

– Как ты не можешь понять, что мне во что бы то ни стало надо снять намордник.

– Я повторяю: только попробуй.

У кинотеатра ТЮЗ Ситка подошел к незнакомому парню. Молодой человек сидел на фонтанном заборчике и ни о каком-таком наморднике не подозревал. Ситка шваркнул его в подбородок. Парень погнался за

Ситкой, но не догнал.

Намордник остался на месте.

Два дня спустя Ситка поделился планами про намордник с соседским парнем: " Мне срочно нужно кого-то ударить".

Сосед усмехнулся:

– Кому ты нужен?

И тут же получил по зубам.

По двору бежал Нурлаха и кричал:

– Нуртаса порезали!

Была весна 62-го. Нурлаха наш старший брат. Самый старший из всех братьев.

Нурлаха рос в семье деда – отца моего папы. Впервые увидел его в

60-м.