Я схватил особенно крупный алмаз – неровный, невзрачный двухсантиметровый кристаллик, тусклый из-за покрывавшей его тончайшей пленки железных окислов, казался мне в это мгновение прекраснее "Куллинана" (один из самых крупных алмазов (3106 карат). Найден в 1905 году в Южной Африке, из него изготовлено 105 бриллиантов общей массой почти в 1064 карата– авт.).

– Просто потрясающе! Так много, такие крупные, да еще почти все довольно чистые…

– Ну, справедливости ради надо сказать, что чистые далеко не все, – уточнила Зоя. – Борт и карбонадо (борт, карбонадо – низкосортные разновидности алмазов с относительно большим количеством загрязнений и посторонних включений – авт.) тоже встречаются частенько…

– И все равно, и все равно это потрясающе! Ты просто не представляешь, насколько это замечательно, Зоюшка!

Она вздрогнула. Только что она готовилась усмехнуться – мол, кому как не ей знать, насколько это потрясающе и замечательно – и вдруг…

– Что с тобой, Зоя?

Она судорожно смахнула навернувшиеся на глаза слезы.

– Ничего. Просто меня давно никто так не называл…

С минуту мы молчали.

– Ты помнишь тот вечер? Тогда, под Москвой, на берегу? – прошептала она.

– Разве я могу забыть?

– Сколько раз я его вспоминала… Ты мне был так нужен, Саша, так нужен…

– Зоя… Ты столько вынесла. Держись…, – я чувствовал, что несу какую-то ерунду. – Будь сильной…

"Вот Володька-то, небось, в такой ситуации не сплоховал бы", язвительно сказал внутренний голос. Ну так то Володька… Проклятье!

– Я устала быть сильной, Саша. Устала, – глядя в сторону, сказала Зоя. – Я это от всех слышу, даже от дяди Лаврика: "Будь сильной, Зоя". А я устала быть сильной. Я устала ждать. Устала отвечать за других людей. Устала бояться каждого следующего дня. Просто устала, понимаешь?

– Понимаю, – сказал я.

"Какой бред", язвительности у внутреннего голоса, казалось, даже прибавилось.

– А теперь еще и это… Мне страшно, Саша.

– Теперь ты можешь не бояться. Мы выдержим. Мы…, – я говорил едва ли не шепотом, но мне мои слова казались громче раскатов грома. Я обнял ее за вздрагивающие плечи, привлек к себе. – Я же здесь. Я… Я не дам тебя в обиду.

– Я вчера так испугалась… Когда вы вернулись, и я увидела, что одного человека не хватает, у меня чуть сердце не разорвалось. Я подумала: а вдруг это ты? Я так испугалась…

– Правда? Почему?

– Ох, Саша, – выдохнула Зоя. – Какой же ты дурачок…

– Просто… Просто я не могу поверить в то, что мы, наконец… наконец…

Внезапно мои губы оказались возле ее губ, дыхание обожгло…

И все остальное перестало иметь хоть какое-либо значение.

Александр ВЕРШИНИН,

19 декабря 1942 года

В ложбинке еще висел утренний туман. Да и вообще утро сегодня выдалось, прямо скажем, не по-африкански прохладное. Я поправил куртку на плечах Зои, дремавшей под деревом, и еще раз сверился с наспех набросанной на листке бумаги схемой.

Место для засады было выбрано отличное – конечно, насколько я понимал. Впрочем, не доверять Радченко в этом вопросе (а место выбирал именно он) у меня не было никаких оснований. Дорога, проходя между двумя поросшими лесом холмами, здесь делала резкий поворот, изгибаясь едва ли не под прямым углом и уходя севернее. Около самого поворота мы подрубили дерево, а тридцатью метрами далее по дороге – еще одно. Сейчас они были подперты кольями, а места, где в древесину врезались топоры, замазаны грязью и залеплены листьями, так что уже с расстояния в пару метров незаметно, что деревья едва стоят. Когда "Караван" окажется на этом участке дороги, мы обрушим деревья, и португальцы окажутся в ловушке. Близ первого дерева, что возле поворота, оборудовали пулеметное гнездо, на схеме оно помечено квадратиком: там, за привезенным с базы "максимом", сейчас лежат Быстров и Яровец. У них прекрасный обзор – пулемет будет бить вдоль дороги, лишая вражеских солдат всяких шансов на спасение. Конечно, если у них такой шанс вообще будет…

Хорошо, что дорога не пользовалась популярностью. Мы прибыли сюда около шестнадцати часов назад, и за все это время мимо проследовали всего две группы местных жителей. Сначала, безостановочно переговариваясь, прошли женщины в странных ярких платьях, несущие на головах какие-то здоровенные горшки, потом мужчины-носильщики проволокли какие-то тюки, обтянутые парусиной.

В эти минуты мы укрывались в зарослях, а потом возобновляли работу. На участке между деревьями вдоль дороги, через каждые пять метров, мы разместили фугасы: набитые взрывчаткой ведра. Поверх взрывчатки в ведрах уложен слой гвоздей, болтов и толстой, нарубленной крупными кусками, проволоки – мне даже не нужно было слушать объяснения Радченко, чтобы представить, что будет твориться на дороге, после того, как провернется рукоятка взрывмашинки: слишком хорошо я помню картину в прибрежных зарослях. Но там было всего три гранаты, а тут почти центнер динамита… Двадцатью метрами выше по склону мы выкопали стрелковые ячейки. После взрыва фугасов мы должны будем обрушить оттуда на дорогу шквал автоматного огня. Может показаться, что это – фугасы, пулемет, автоматы – перебор, но у нас лишь один шанс, и мы должны его использовать на полную. Если мы не получим подавляющего преимущества в первые же секунды, если позволим португальцам развернуться, занять оборону – или, что гораздо хуже, вызвать помощь, то все пропало. Так что, надеюсь, все у нас получится. И, надеюсь, все закончится быстро…

– Доброе утро.

Оказывается, пока я возился со схемой, Зоя уже проснулась.

– Доброе утро, – я привлек ее к себе. – Не замерзла?

– Нет, – прошептала она, горячо дыша мне в шею. – Какой ты колючий…

Я лишь крепче ее обнял.

После того, что было в пещере, мы практически не расставались. Ехали сюда – сидели в кузове трехтонки (машине отводилась важная роль в наших планах) бок о бок, работали вместе, вот и сейчас рядом… Кстати, все на прииске уже в курсе наших отношений – шила в мешке, как известно, не утаишь, да мы и не старались этого делать. Кое-кто улыбается понимающе, а кое-кто – пожалуй, что и завистливо. Вейхштейн вон, когда в первый раз нас вместе увидел, вообще ухмыльнулся как-то странно, и глаза отвел. Впрочем, мне-то что с того? Я ловлю себя на мысли, что рот у меня растягивается до ушей, и все треволнения отходят куда-то даже не на второй, а на двадцать пятый план. Плевать мне на алмазы, плевать на караван, не хочется ничего делать – только быть с ней рядом, только смотреть, как подрагивает от моего дыхания прядь волос за ее ушком, как солнечный зайчик скользит по ее щеке.