– Он ведь христианская душа...
– слабо перечила Анна.

– Он князь и до смерда не снизойдет! Это пред богом все мы ровня. Бог, он до всех милосерд - что до царя, что до нища.

Анна умолкла. Она села в постели, взяла его тяжелые заскорузлые руки в свои и стала разминать их. Это любил Лагута: руки его меньше гудели ночью, не ныли от тяжелого молота. Он сладко придремывал, убаюканный ее прикосновением, радуясь, что у него хорошая жена, статная, благонравная, работящая, детолюбивая и красивая. Век бы прожить с нею, детей бы поднять... И верил Лагута, что хватит его на долгие годы, ежели не грянет над Москвою тревожный набат... "Токмо бы не это, - думал он, засыпая. Токмо бы пребывала в покое земля, а всякое иное горе претерпится, избудется..." И еще подумал Лагута, что не пустит больше Анну в Коломну молиться к попу Михаилу, как это было на пасху. Собрались бабы кузнецкой слободы и отправились пеши молиться в Коломну да смотреть, где будут каменну церкву ставить, а потом пять недель судачили, какой красавец Михаил. Нельзя пущать туда жен: осоловевши приходят...

* * *

В тот самый вечер, когда душный день свалило наконец сутемью, а Лагута дошоривал хомут, - в тот вечер возвращался из Коломны в Москву Елизар. Косматую степную лошадь он постриг, вычесал, но не укрыл от людских глаз главное - жену-татарку. Натерпелся он дорогой немало. Хоть и смел уродился, а селенья объезжал - от греха подальше. Был он недоволен собой, а вернее советом Лагуты ехать в Коломну. Взял он с собой малую калиту серебра - то, что было у Халимы в ставке, и все серебро пришлось отдать иерею Михаилу, коего все в Коломне прозывали - Митяй. Этот златолю-бец глазом не моргнул окрестил Халиму, нарек Хев-роньей, но сначала забрал все серебро. Елизару вроде не жалко было денег, все равно достались за так, к тому же ее было крещенье - ее и деньги, да жалко сил, мытарств дорожных, коими насытился он только что от Сурожа до Москвы... Не мог успокоиться Елизар и оттого, что не послушал советов на московском торгу. Говорили всезнайки приторжные, что самый ходовой и смелый поп - архимандрит из Переяславля-Залесского, Пимен. Тот мог и за половину серебра окрестить, а половина пошла бы на устройство житья-бытья, так нет же! Поспешил Елизар, в угоду Лагуте. Можно было бы достучаться в церковь Николы Мокрого, что на Великой улице, тут под боком, по-свойски можно было бы за эти же деньги, без новых дорожных хлопот.

Елизар выехал из Коломны до рассвета и хотел в один день достичь Москвы, но кончились силы в вечерних сумерках у коня, кончились и у него с Халимой. В потемках достигли Симонова монастыря. Звон его колокола слышался еще издали - небольшой ветерок потягивал от Москвы, но к вечерней службе не успели, да и сил не было отстоять вечерню. Ночевать попросились в кладбищенскую сторожку. Сторож не зажег свечи и только спросил из темного чулана:

– Православные?

– Православные.

– Ложитесь у порога. С богом!

В пол-избице светилась лампада перед единственной иконой на почерневшей доске. Елизар отвел рогожную завесу и увидел крупную, округлую спину человека, стоявшего на коленях. Тот шептал молитвы и кланялся. Когда услышал за спиной шорох, поднялся и смиренно отступил от чистого угла к порогу. Его крупное тело вышло из освещенного круга, и в пол-избице стало просторно. Потом он вернулся неслышно, сгреб с полу что-то серое, легкое и стал устилаться на ночь у порога.

"Не пойму - чернец или так, божий угодник?" - подумал Елизар, разостлав длинный плащ-мятель, взятый

у Лагуты в дорогу. Халима тотчас легла и свернулась комочком, Елизар снял однорядку, положил ее под голову Халиме и решил помолиться на ночь один за двоих. Молитва была короткой, и, когда он ее окончил, вновь появился божий угодник. Он молча положил на лавку, у их голов, краюху хлеба. Перекрестился и вышел наружу. Елизар разломил краюху и подал Халиме. Она улыбнулась и стала есть радостно, умиленно, прислушиваясь к голосу незнакомого соночлежника, разговаривавшего с их лошадью. Вскоре он опять появился и смиренно сказал:

– Я коня отвязал и стреножил.

Елизар молчал, не зная, сердиться или смолчать, а тот пояснил:

– Кругом пусто, а у могилок травушка мягка вельми и сладка - конек не уйдет и насытится...

– Спаси тя бог, добрый человек, - ответил ему Елизар из чистого угла, а погодя спросил: - Куда путь правишь?

– По земле-матушке брожу - родню обхожу да с миром прощаюсь...

Последние слова плохо вязались с его молодым, сильным голосом, ладными движениями.

– А как тебе, добрый человек, имя-прозвище?

– Акинфом наречен. Из брянских я бояр. Захудал и развеян род наш.

Снаружи кто-то зацарапал дверь, зашуршал, и на пороге появились еще двое странников.

– Мир дому сему, что при вечном покое!
– зычно возвестил один. Второй скромно помолился на свет лампады.

Сторож вышел из чулана, осмотрел ночлежников, но не разобрал в полутьме ничего и махнул рукой:

– Ложитесь с богом!
– и ушел к себе.

Елизар уже спал, но очнулся, не ведая, сколько прошло времени, может быть, полночи или совсем мало, от зычного голоса того самого человека, что пришел последним.

– ...сие такоже заблуждение есть!
– восклицал тот.
– Ныне отцы духовны саном святы, а обычаем похабны! Мясо жрут по вся дни! Мало их извержено из епископии за мзду превелику, за лжу и прелюбодейст-во? То-то!

– Спаси тя бог...
– вздохнул А ;инф в ответ, а Елизар навострил ухо, ему показалоа , что ночной пришелец открывает истины всезнаемы, вот и он, Елизар, только что за великую мзду, за серебро, окрестил Хали-му...

– Ты речешь: единая вера на Руси! Едина, да неверно отправляема! Отцы церкви гласом и видом своим - часто агнцы божий, а суть волчью внутри хоронят. То не пастыри - то наемники! Все они своевольны вель-ми, гневливы и недобры к странникам, холопям, ко всим мезинным людям, а как князья на исповеди стоят - вси грехи их отпускаемы. У самого господа норовят откуп справить: монастыри взградят за серебро и злато, у людей отнятое, а им за то отцы духовные рай сулят. По писанию ли сие?