– Я немощен духом, княже, а на Москве - соблазн велик, потому путь мой ляжет в Радонежскую обитель, ко святому старцу Сергию.

Дмитрий повернул коня и отъехал к стану, а в ушах так и пел глубокий и чистый голос Пересвета. "Вот ведь какие люди ходят по Руси!
– думалось ему.
– А досада велика, что не бывать ему в моем воинстве. К отцу Сергию путь правит, а по силушке - старший брат Капустину..." Тут кольнула его ревность к монастырю - ревность, которую Дмитрий не раз испытывал за время своего княжения: живут устранясь от мира, а устранились ли? Вон какие люди уходят туда от него, от князя, от дел насущных... Дмитрий уловил себя на недобрых помыслах, броско осенился крестом и отдал повод под-уздному.

Кругом уже трещали сухие ветки прибрежного кустарника, пахло дымом костров. Раздавались сдержанные голоса кметей. Устало фыркали истомившиеся от жары и дороги кони. Расседланные, они катались по берегу, пили воду из Непрядвы.

"Непрядва, Непрядва..." - повторял между тем Дмитрий и подумал, как много на Руси этих малых рек, а век человека короток, и многие десятки и сотни таких рек останутся неведомы ему... А хотелось бы все повидать, хотелось бы проехать по всей земле своей. Вот как: в рай не пускают грехи, а по своей земле - дела суетные, премногие...

За ужином он вспомнил Пересвета и велел найти добра молодца. Несколько кметей обскакали окрестность, были в деревне, а Пересвета не нашли. Уже перед сном Дмитрий выходил из шатра, и ему показалось, что далеко-далеко, под тем лесом, куда норовили сбежать бабы с детьми, светился одинокий огонь. Это был костер, у которого, должно быть, искал покою на неспокойной земле завтрашний инок Пересвет.

14

– Княже! А княже!

Еще было легкое прикосновение, после которого голос Бренка стал ясней и громче.

– Княже! Бога ради...

Дмитрий открыл глаза и вмиг сообразил, что он не в терему своем, а в шатре, на краю неведомого обширного поля, близ Дону-реки. Увидел, что шатер потемнел от росы и провис, что утро еще не разгулялось, встревожился, зачем его будит мечник.

– Почто не спишь?
– строго спросил он.

– Не гневайся, княже...

– Ну?

– Неведомо, увидим ли Москву и белый свет...

– Ну?

– Зорька ныне вельми красна - по всему окоему течет!

Теперь нетрудно было догадаться, куда тянет мечник. В раздумье покусал губу: выругать или похвалить?

В раздумье этом он не спешил и слегка смежил веки, сладко придремывая. Думал при этом: вот и еще одна ночь на пути в Орду прошла, но не кончилась пока Русь, немного еще осталось этой земли. Немного еще... А там? Что там? Может, и ладно задумал Бренок погулять на зорьке, как бывало в милом и таком далеком отрочестве? Доведется ли еще выехать на охоту? И, чувствуя, как томится мечник ожиданием, спросил:

– По птице?

– По птице!
– встрепенулся Бренок, зарозовел щеками.
– Тут правее села Рождествена поле великое есть. Вчера в деревне Рязанца холоп ткнул перстом правее дальнего лесу. Да и сказано тем холопом: поле то по все годы зелено и мокро, а ныне сушь и его объяла.

– И ныне оно пусто?

– Коли оно пусто, то за дубравою, Дону поблизку, есть речка Смолка, в коей вода черна и студена.

– А там что?

– А там - кулик ходит и много иной птицы живет. А не то - поедем по Непрядве-реке, версты четыре и - вот он, Дон!

– А тамо?

– А там, княже, в самой год худой и то утка в камыше держится.

– В сие раннее время млада птица худа, жиром не залита - перо да кости.

Бренок сник от этих Князевых слов. Вздохнул, как всхлипнул, опустил красивую голову. Темный волос в полумраке рассвета казался еще темней, и так же свежо и ангельски чисто высвечивало лицо. Дмитрий не раз слышал, что они с Бренком немало схожи на лицо. "Вот вернусь, бог даст, из Орды, в тот же день погляжусь в зеркало у Евдокии", - подумалось ему сладко, и так сладко и недоступно привиделся ему терем на великом холме московском, половина Евдокии, где всегда разлит пряный дух трав и благовоний египетских, купленных у Некомата, где таинственно шуршат сарафаны теремных боярынь...

– А что ты смур, Михайло? Али не желаешь ехать?

– Княже!..

– Седлай! Токмо...
– Дмитрий поднес палец к губам.

– А князя Андрея?

– И его не буди.

Они вышли из шатра. Дмитрий еще придерживал полог, отяжелевший от росы, но уже чувствовал, что

Бренок поднял его не напрасно. Прохлада, желанная прохлада, по которой в это жаркое лето соскучилось все живое, пришла только сейчас, на рассвете. Было по-погожему росно. Намокший полог холодил руку, напоминая о том, что в самый страшный суховей сбережет природа и подарит человеку живительную влагу. А кругом, по всей приречной низине, пахло дымом вчерашних, все еще дотлевающих костров, но огня не было видно, даже у сторожевых воинов. Увидав князя, они встрепенулись, но Дмитрий успокоил их движением руки и велел, чтобы оставались на месте.

Стан расположился по чину боевого порядка, перенятого еще дедами у Чингиз-хана и Батыя, еще в те времена: на лучшем месте ставился шатер князя, а вокруг него выстраивались телеги, за ними - тоже кругами располагались ратники по старшинству, и каждый живой круг отделялся от другого кострами. Дмитрий никогда не жил посредине такого стана, вот и сейчас сотни хватило лишь на один круг с редкими кострами.

Выехали и сразу взяли в сторону от Непрядвы - прямо на ордынские просторы. Где-то там, у самого горизонта, еле видимый перед рассветом темнел лес, за которым, как говорил Бренок, была та река Смолка. Оттого и Смолка, что вода в ней черна, что течет по черной и благодатной, исполненной жизненной силы черной земле. Вчера Дмитрий видел эту землю, когда Монасты-рев копнул ямку под шатровый шест. "Тут бы ратаю идти с сохою, тут бы колосу зеленеть..." - думалось Дмитрию. А кони несли и несли их меж кустарников да тополиных перелесков, мимо одиноких корявых дубов. Копыта сухо стучали по затвердевшей а безводье земле, болью отдаваясь в душе: голод неминуем. Вон ведь как напористо требовал куны Емельян Рязанец - с топором, - так выходят только в большой нужде, чуя впереди лихую годину. Такое Дмитрий замечал и раньше и понимал, что голодного человека, будь он вольный, третник, половник, обельный холоп или вовсе с рождения смерд - все едино: голодного человека ни страхом, ни молитвою, ни пеклом адовым - ничем не запугать, не пронять и не остановить его повальное, до безумия порой, стремление добыть хлеб насущный - так велика над живым власть хлеба. Обыкновенно об эту пору вот уж полтора столетия кочевники шли на Русь по свежей июньской траве, и праздник троицы испокон был омыт кровью христиан, пропах дымом пожарищ. Так было и так может быть снова.