Он говорил быстро и небрежно, и снисходительная улыбка не сходила с его лица.

В трубке затрещало и что-то засвистело. Маковеев подул в рожок, прислушался. Что случилось? Может, сильный ветер порвал провода? Он дунул в рожок еще раз, лицо его покраснело от напряжения.

– Элла!.. Эллочка!..

Буравлев понял, что разговор с ним закончился. Он тяжело поднялся со стула и вышел из кабинета.

2

Так и не дождавшись ответа, Маковеев бросил на рычаг трубку, подошел к окну. Обычная, наскучившая картина... Лесхоз находился на окраине районного городка. За конторой сразу во все стороны шли заснеженные поля, перелески, желтые извилины дорог. Маковеев с трудом всматривался в неприветливую даль. Там где-то была Москва! Там ждала его Элла!.. Элла!..

Он отошел от окна и, сев за письменный стол, обхватил ладонями голову. Думы... Думы... Потом, выдвинув ящик стола, достал объемистую папку, за ней - вторую, третью. Результат его трехлетней жизни вдали от Москвы.

В первой папке с надписью "Диссертация" хранилось сто пятьдесят страниц рукописи. Полистал ее; довольный, улыбнулся. Каждое слово, каждая фраза выражала то, о чем он думал все это время. Маковеев уже представлял себе, как будет говорить с кафедры, как его поддержат ученые и как его имя назовут в числе новых ученых.

Он взвесил на руке вторую папку. Она была тяжелой, объемистой. Концы темно-синих тесемок едва сходились в маленьком узле. В ней лежали необработанные записи - в блокнотах, в общих и ученических тетрадях или просто на отдельных исписанных быстрым почерком листках. Здесь тоже были его мысли, которые он собрал до крохам. И он верил, что они стоящие, что они могут сделать диссертацию весомой.

Довольна всем этим будет Элла. Три года для него, а стало быть и для нее, не пропали даром. А что толку, если бы он просидел в научно-исследовательском институте? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Был бы у начальства на побегушках, составлял бы сметы, отчеты...

Скорее бы шло время! Летом можно будет развернуться.

Маковеев встал из-за стола, взял календарь и стал его перелистывать. Перекинул листки с января на август. Их оказалось много. Целая объемистая стопка. И каждый календарный листочек - это трудный день, со множеством хлопот и дум.

И ему вдруг захотелось, чтобы сейчас в кабинет ворвался ураганной силы ветер, встряхнул бы его, придал бодрости...

И, вспомнив о Буравлеве, заметил:

– Эх, Сергей Иванович! И до вас были люди, о лесе думающие. А лес рубят - щепки летят.

Зазвонил телефон. Маковеев снял трубку и, по привычке, небрежно сказал:

– Слушаю вас!

В трубке зарокотал бас заместителя начальника областного управления Григория Григорьевича Долгова. Маковеев изменился в голосе, по-военному вытянулся и стал вслушиваться в слова начальника.

– Дополнительно тринадцать тысяч?
– переспросил он.
– Бумагу получили. Но, понимаете, я тут вел разговор с лесничими - не вытяну. Мы план еле-еле сверстали... Ах, приказ?.. Но, Григорий Григорич... приказом деревья не вырастишь. Я понимаю... Что поделаешь? Трудно, но... будем стараться.

Он долго стоял, не вешая трубку, размышляя.

"Крепкий орешек, - внезапно подумал он о Буравлеве.
– Потому и крепок, что не надо ему мозговать за весь лесхоз. Так-то проще подходить, с государственной точки зрения".

Он представил себе суровое худощавое лицо приокского лесничего и хитринку в глазах, которая, казалось Маковееву, выдает Буравлева "с головой".

"Глаз у него острый, и, видимо, мужик он не дурак. На наших недостатках и упущениях решил себе карьеру сделать. Ничего, пооботрется. Жизнь его на место поставит, - удовлетворенно заметил себе Маковеев.
– Она еще не таких обламывала. А мыслить по-новому, предложения давать - я тоже умею. А черт его знает - может быть, все это от чистой души? Хватка у него чувствуется... Что ни говори, соперник у меня появился - теперь спокойно спать не даст. Будет ли только от этого прок делу?.. А понимает ли он, Буравлев, нашу обстановку в более широком масштабе?.. А может, запросто прижать его? Возможно, один гонор это?.. Нет, старик, с ним надо хитрее, с подходцем...
– И он подумал о себе с тревогой: - И надо же судьбе послать ко мне этого Буравлева. Мало места было ему в Дачном лесничестве".

Маковеев чувствовал, как нарастающая тревога нарушала его привычное душевное состояние. От нее то знобило, то становилось жарко. "Не заболел ли я? А что, если заболел?.. Надо температуру измерить!.."

3

Маковеев догнал Буравлева за воротами лесхозовского дома. Некоторое время они шли молча. Ветер гнал по улице сухой, сыпучий снег. Сумерки заслонили дали, затушевали зеленую щетину стоящих у дороги елок. За горой брошенным в поле костром тлели переливы брусничной зари.

– Вы зря, Сергей Иванович, расстраиваетесь, - покашливая в горсть, первым заговорил Маковеев.
– Не так страшен черт, как его малюют.

Буравлев поднял голову, решительно взглянул на него.

– Напрасно успокаиваете, - грубо проговорил он.
– Только запомните, какой бы я ни был маленький человек, а правда есть правда.
– Голос его окреп и зазвучал негромко, но твердо.
– У меня остается один выход: срочно принимать контрмеры.

Язвительная усмешка тронула пухлые губы Маковеева:

– Любопытно знать, что же это за контрмеры?

– Потребую ревизовать все лесные угодья. А там пусть те, кому нужно, задумаются.